Посол Урус-Шайтана

Во дворе Осман оставил Звенигору одного — ушёл за ключами. За живой изгородью дети играли в челик. Это была весёлая игра, похожая на украинский квач[55], и Звенигора засмотрелся на черноголовых турченят, которые напомнили ему детство на далёкой милой родине.

Вдруг к его ногам упал небольшой свёрток. Звенигора от неожиданности вздрогнул и взглянул на галерею. Там, у открытого окна, стояла, закрывшись чёрной шалью, Адике. Сквозь узкую щёлку блестели глубокие синие глаза. Девушка сделала рукой еле заметный знак. А когда заметила, что невольник не понял её и молча смотрит на неё, тихо промолвила:

— Возьми! Это тебе!

Звенигора взял свёрток, спрятал за пазуху.

— Спасибо, джаним! — кивнул головой.

Девушка на миг откинула своё покрывало и грустно улыбнулась. Теперь она казалась ещё более бледной и печальной. А от этого ещё красивее.

Звенигора молча смотрел на неё, как на чудо, которое неизвестно откуда и как появилось в его жизни.

Сзади послышались шаги: возвращался Осман. Звенигора спохватился: видение пропало. Исчезла и Адике. И если бы не свёрток за пазухой и открытое окно, можно было подумать, что все это пригрезилось…

Осман отвёл его в погреб для невольников и запер за ним двери. Даже скрежет ключа показался Арсену мелодичным. После холодного, тёмного подземелья, после того, как он смыл с себя многомесячную грязь и увидел в глазах той чудесной девушки сочувствие, даже этот подвал выглядел для него приветливым. Неважно, что оконце пропускает совсем мало света, а на полу солома совсем перепрела… Главное — он живой, молодой, здоровый!.. А все остальное как-нибудь устроится.

Вытащив из-за пазухи свёрток, он подошёл к окошку и развернул его. Там лежал пирожок, кусок баранины и тонкий шёлковый шарфик, сохранивший ещё какие-то незнакомые запахи — роз и невиданных заморских трав. Пирожок и баранина — это понятно. А для чего шарфик? Неужели девушка, вложив его, хотела высказать ещё раз свою благодарность? Или, может… Нет, даже думать смешно… Опомнись, казак! Не тешь себя призрачными мечтами…

Однако на душе было и радостно, и тревожно. Перед глазами возникла гибкая фигурка Адике, пышная чёрная коса и грустные глаза, что проникли в сердце голубыми весенними звёздами. Звенигоре казалось, что судьба нарочно послала девушку в ту роковую минуту, чтобы спасти его. Это не он спас её и дочку Гамида, а они — его!..

Впрочем, кто ж такая Адике? Гамид называл дочкой только Хатче. Может, племянница или далёкая родственница? Кто знает…

Вечером начали сходиться невольники. Первым появился, позванивая цепями, пан Спыхальский. За ним тяжело ступал долговязый сумрачный Квочка. От обоих резко пахло дымом и свежим рапсовым[56] маслом. Тяжёлая усталость была написана на их пожелтевших, измождённых лицах.

Со света они не сразу узнали Звенигору. Квочка, как только переступил порог, сразу повалился в угол, а Спыхальский начал сгребать солому и устраивать себе ложе помягче.

— Сто дзяблов его матке! — ругался он. — Работаешь, как вол, а спишь, как свинья, проше пана! За день так угоришь в дыму и накрутишься у катка, что голова идёт кругом. А придёт ночь — даже не отдохнёшь как следует! Этот паскудный Гамид — най бы его шляк трафив![57] — свежей соломы жалеет…

— Он такой же, как вельможный пан Яблоновский, пан Мартын, — устало сказал Квочка. — Тот тоже своих хлопов за людей не считал. Да, собственно, пан Мартын это хорошо знает, ибо сам не раз, на забаву маршалка, отбирал у хлопов их пожитки и оставлял голых и замёрзших среди разорённых лачуг.

— Что старое вспоминать…

— Для предупреждения на будущее, — вклинился в разговор Звенигора и вышел на середину, где было посветлее.

— Матка боска, пан запорожец! Сердечный поздрав! — радостно выкрикнул Спыхальский. — Живой?

— Живой, как видите.

Квочка тоже вскочил, пожал руки:

— Мы думали, что тебя уж и на свете нет. Выходит, нашего брата не так-то легко отправить к дьяволу в пекло? Мы рады видеть тебя!

— Спасибо. А где же Яцько?

— Яцька нет с нами, — блеснул глазами Квочка. — Ещё зимой Гамид подарил кому-то его и Многогрешного. Как собак!.. Холера б его забрала!..

Звенигора нахмурился. Радость, наполнявшая его сердце, поблекла, завяла, словно ранняя трава на морозе.

Сель

1

Дым и чад выедают глаза.

Звенигора, Спыхальский и Квочка упёрлись грудью в толстые дубовые бревна, катят по деревянному жёлобу громадный камень, круглый, как жёрнов. Камень перетирает семечки. Он жёлто-зелёный от густого, тягучего масла.

Звенигора и Квочка молчат, а пан Спыхальский, тараща от натуги глаза, ухитряется подшучивать над работниками-каратюрками.

— Что, Юсуп, не байрам[58] ли у вас сегодня?

— Байрам.

— Что-то не похоже. И сегодня ты такой же грязный и закопчённый дымом, как и всегда. Какой же это у тебя байрам?

— Молчи, гяур! — шипит старый, высохший Юсуп и грозит костлявым кулаком. — Не терзай сердце! Не то разозлишь — получишь кулаком по уху! Вонючий шакал! Ишак!