— Напротив, помню. С нежностью. С глубочайшей признательностью. — Он умел всегда быть на высоте. — Но вы сами сделали так, что я позволяю терзать вас моим брюзжанием.
— Не говорите только, что я мало для вас сделала, потому что, какие бы вас ни постигли измены… я не предам вас.
— Ни за что и никогда? — подхватывал он. — Прошу прощения. Увы — предадите. Необходимо, неизбежно. А ваши обстоятельства — хочу я сказать — не позволят мне что-либо для вас сделать.
— Не говоря уже о том — я понимаю, что вы хотите сказать, — что я ужасно, чудовищно стара. Да-да, стара. И все же об одной услуге — для вас вполне возможной — я, знаете ли, все же подумаю.
— О какой же?
Но назвать ее в итоге она так и не пожелала.
— Только, если на вас обрушат сокрушительный удар. Ну а так как об этом не может быть и речи, я не стану себя выдавать…
И тут Стрезер, по собственным соображениям, предпочитал не настаивать.
Постепенно он пришел к мысли, — почему бы и нет, — что о сокрушительном ударе и впрямь не может быть и речи, а, стало быть, спор о возможных последствиях становился праздным. По мере того как шли дни, приезд Пококов приобретал в его глазах все большее значение; он даже испытывал укоры совести, говоря себе, что ждет их с неискренним и недостойным чувством. Он обвинял себя в том, что кривит душой, притворяясь, будто присутствие Сары, ее впечатления и суждения все упростят и примирят; он обвинял себя в том, что боится тех шагов, которые Пококи, возможно, захотят предпринять, и искал спасения, ставя многое с ног на голову, в бесполезной ярости. Еще в Вулете он имел тьму случаев наблюдать, как
XIX
В течение ближайших дней он слонялся по городу, чаще всего один — следствие главного происшествия истекшей недели, которому суждено было значительно упростить его запутанные отношения с Уэймаршем. Ни слова не было сказано между ними о телеграмме, пришедшей от миссис Ньюсем, разве только Стрезер упомянул об отплытии вулетской депутации, уже пересекавшей океан, тем самым представляя приятелю случай сознаться в тайном вторжении, которое он ему приписывал. Уэймарш, однако, пренебрег предоставленной возможностью, ни в чем не сознался и, хотя своим молчанием обманул ожидания Стрезера, доставил ему также удовольствие, дав прозреть те самые глубины чистой совести, откуда сей безукоризненный джентльмен почерпнул смелость для своих происков. Впрочем, безукоризненный джентльмен не вызывал теперь у Стрезера и тени раздражения; напротив, он был рад отметить, что его дорогой друг потолстел, а так как самому ему каникулы, которые он проводил широко и вольно, на редкость удались, он был исполнен снисхождения и добросердечия к тем, кто зафутлярен и зашорен; инстинкт подсказывал ему, что вокруг души, спеленутой так туго, как у Уэймарша, надо ходить на цыпочках, чтобы, не дай Бог, не пробудить в ней сознания утрат, теперь уже не восполнимых. Все это было, без сомнения, очень смешно, тем паче что оба они разнились, как сам он неоднократно говорил, не более чем два желудя с одного дуба — в эмансипации Уэймарша было так же мало прогресса, как в дверном коврике по сравнению со скребком. И все же некий положительный вклад в создавшийся кризис она вносила, так что пилигрим из Милроза чувствовал себя как никогда правым.