Послушайте, Лещёв!

А стихи получаются очень длинные, мутные.

Но в прокуренной комнате – я, хоть слово, да выхожу.

Будет время – попомните! – я такое вам выложу!

Поседею от ярости. Плюну в ваши занудности.

Пусть стихи мои в старости не печатают в «Юности».

Дежурство (Стихи 1962–1968 гг.)

Утро

Теплоход «Ипполитов-Иванов»…

На пустынной корме, у борта,

Мы стоим в синеватом тумане,

А вокруг – рассвет и вода.

Засверкали на сопках сосны,

Словно факелы вспыхнули там.

Золотистую руку солнце

По воде протянуло нам.

А в заливе плещется рыба,

А с борта – только глянешь вниз:

Гладко так, что хоть с палубы прыгай,

Да коньки надевай и катись.

Скоро будет твоя остановка.

С шумом ахнет на гальку прилив.

И сбежишь ты по трапу неловко,

Второпях попрощаться забыв…

* * *

Ну что, скажите, гонит россиян?

Забиты поезда и самолёты.

К чему все переезды, перелёты?

Зачем я собираю чемодан?

Сижу, в лицо уткнувши кулаки…

Что происходит? Что же происходит?

Вот плачет мать. Сын из дому уходит.

Он поцелуй стирает со щеки.

О чём шофер вполголоса поёт?

Облизывает губы. От жары ли?

И грузовик – с хвостом прогорклой пыли –

Вдали, как реактивный самолет…

* * *

Довела до отупенья соловьиная тоска!

О, мучительное пенье в дебрях тёмного леска!

Раздражает шорох листьев, треск валежин, гул реки.

В тишине лугов росистых задыхаюсь от тоски!

Хватит! Лопнуло терпенье! Завтра в город – в зной и гам.

Душной хищною сиренью не пропитан воздух там.

В гуще уличного шума, в суете и толкотне,

Справлюсь я с тоской угрюмой, и покой придет ко мне…

Корень зла

«Ох, и чёрен корень зла!»

Л. Мартынов

Где растёт он,

Корень зла?

Вы когда-нибудь слыхали?

Не в пустыне ли Сахаре –

Там, где почва как зола?

Может, где-то на Луне?

Или за Полярным кругом?

Я гляжу

Почти с испугом:

Не растет ли он

Во мне?

Моим бедам нет числа.

Я впадаю в суеверья.

Никакие суховеи

Не страшны

Для корня зла.

Люди ищут столько лет!

Диссертации кропают.

Вглубь и вширь они копают.

Корня зла

Всё нет и нет…

Но я верю:

Мы не зря

Мучаемся,

День наступит.

кто-то брови вдруг насупит,

Скажет:

– Вот он –

Корень зла!

* * *

До лекции осталось пять минут.

Смеясь, девчонки к зеркалу бегут.

– А что у нас сегодня?

– Терапия.

– Ой, девочки, зачем я торопилась!

Вот дверь закрыть уже из зала просят.

И староста встает: мол, не шуметь.

И старый лектор буднично и просто

Нам объясняет, что такое – смерть.

Сосед мой пишет адрес на конверте.

Толкает в бок меня: кончай корпеть!

Пускай читают лекцию о смерти,

Мы всё равно ещё не верим в смерть…

Хирурги

В. Лалетину

Хирурги – немного циники,

Презирающие жесты и фразы.

И балансирующие, как в цирке,

Под куполом диафрагмы.

О, эта их власть, пред которой

Все чины не стоят гроша!

Их смертные приговоры

Кассации не подлежат.

Как будто всех чувств превыше,

С чужою бедой на горбу,

Ставят они привычно

Последний диагноз в графу.

Друг с другом отчаянно спорят.

В ошибках своих упираются.

И вдруг всю до мелочи вспомнят

Неудавшуюся операцию.

И тени погибших витают.

И нету тоски лютей.

И до старости доживают

Немногие из этих людей.

Дежурство

Мои больные – сумасшедшие,

чего-то в жизни не нашедшие.

Что сделать мне? Чем им помочь?

Светает. Тихо тает ночь.

Я закурил… А знаешь, парень,

Не тратишь ли ты время даром?

Не разменял ли ты стихи –

Свой Божий дар – на пустяки?

Мои больные просыпались.

Молчали вновь. В тоске метались.

Я был им так необходим.

Я встал. Рукой развеял дым…

* * *

Он нелюдим. За ним следят.

В любой щели шпики сидят.

То кашу у него съедят,

То с крыши птичками слетят.

Вот очень бледный спозаранку

Фонарь моргает под морзянку.

Вот здесь сапог оставил след.

Не след – а бомбы силуэт.

Вот люди говорят… о чём?

Ведь каждый знает, что – почём.

Туман, туман – как во хмелю.

Жизнь страховать зовут афиши.

Он хочет крикнуть: ненавижу!

А получается: люблю!

* * *

– Я государь! Я господин! Мои декреты в силе!

– Порядок здесь для всех один, – его предупредили.

Но он твердил: – Я государь! – И, простирая руку,

Он звал людей куда-то вдаль, а сам ходил по кругу.

И тапочек слетал с ноги, и мучила икота.

Он понимал: опять враги задумывают что-то.

Он всю планету покорил… И, покорив планету,

Вновь к санитару подходил и клянчил сигарету.

Комиссар

Две подушки в изголовье. На губах запёкся жар.

Умирал от белокровья бывший красный комиссар.

Снова он оглох от лязга. Снова топот, пыль, огни.

Где вы, где вы, ночи Спасска, волочаевские дни?

Где долины те и взгорья? Вновь мерещится крыльцо

И, опухшее от горя, бабье жалкое лицо.

Не жестокость – просто было в те года не до любви.

Революция трубила в горны звонкие свои.

Вот и всё… расплылись лица и утихли голоса.

Лишь тачанка мчится-мчится. Все четыре колеса…

* * *

Рядом два человека лежат на кровати и молча –

Молча смотрят они, как колышутся лёгкие шторы.

Тускло светит ночник, отражаясь в серванте, в комоде.

Он всё курит и курит. У неё раздуваются ноздри.

Вот присела она. Одеялом укутала ноги.

И опять тишина. Тихо-тихо. И только об лампу

Мотыльки полуночные бьются – так глухо, так нежно…

Два чужих человека лежат на кровати.

Им – тесно.

Деревня Казанка

Просёлок, рыжий от хвоинок, весь в лёгком сумраке лесном.