Последний зов

Через двор в калитку проследовал пеший наряд с собакой. За воротами пес заскулил, видно, упёрся, послышалось раздраженное понукание инструктора. Потом стихло.

Молчание становилось тягостным. Взгляд Ведерникова скользнул вдоль ограды и натолкнулся на других курильщиков. Оказывается, не одни они здесь с Новиковым, в нескольких шагах — тоже молча — попыхивали сигаретами двое, и ещё огоньки загорались под яблоней.

От дубов, росших напротив заставы прямо на берегу реки, пришёл тихий шелест потревоженной кроны.

Из дверей конюшни в полосе тусклого света показался дневальный с охапкой сена.

Новиков оглянулся на свет, и Ведерникова как бы отбросило вспять: перед ним был прежний — ушедший в себя — малоразговорчивый младший сержант, от всего отрешённый: дескать, можете обо мне думать, что вам заблагорассудится, ваши мысли меня мало волнуют.

— Поговорили — и хватит, — сказал Новиков. И зашагал к затемненной заставе, уверенный, что Ведерников от него не отстанет.

* * *

…Не пришлось им поспать. Рассредоточившись, окаменело лежали на берегу, вглядываясь и вслушиваясь в черноту по ту сторону реки, ловя и определяя на слух каждый шорох и звук. Новиков с ручным пулемётом расположился в центре, Ведерников лежал поодаль и левее, метрах в десяти, — Терентий Миронюк с автоматом.

Чужой берег застыл в неподвижности, притаился. Чернота летней ночи поглотила очертания монастырских куполов и дальнего леса, всё вокруг окутало тьмой. Из далёкой черноты, как из бездны, непрестанно гудело и рокотало, а здесь, у берега, бежала пахнущая нефтью, рыбой и водорослями речная вода, изредка в ней всплёскивала ненасытная рыбина, от распростершихся над рекой вековых дубов приходил шелест подсушенных зноем листьев. Река и чужой берег жили скрытой в темноте неспокойной жизнью, не было видно ни зги, но звуки прослушивались совершенно отчетливо: за изгибом реки, в густом травостое скрипуче прокричал коростель; в камышах у поросших осокой и ряской разводий сонно лопотал утиный выводок; застрекотали в траве умолкшие было к ночи кузнечики; издалека докатился гудок паровоза; из прибрежных кустов взметнулась ошалевшая птица и, тяжело хлопая крыльями, пошла зигзагами, низко, почти над самой водой.

Неожиданно близко, буквально у противоположного уреза воды, послышалась немецкая речь:

— Нох драй штунден… Ви лянге[6]!

— Штопф дих ден мунд, думмкопф[7]!

Ведерникова взяла оторопь. Рука инстинктивно потянулась к ручному пулемету, за которым лежал младший сержант. Ведерников понимал, что не станет бить на голоса с того берега, не имеет права открывать стрельбу на том лишь основании, что стало не по себе от близко раздавшейся чужой речи; понимая это, он тем не менее хотел взять в руки оружие — с «дегтярём» у плеча было бы гораздо спокойнее.

«Дегтярь» находился у отделенного, а тот, по-пластунски, неслышно отползая назад, поравнялся с Ведерниковым, на минуту замер возле него, прислушиваясь, затем, передав пулемёт с ещё нагретой его ладонью шейкой приклада, шепнул:

— Наблюдай, я скоро вернусь.

Ведерников остался один, теряясь в догадках, даже приблизительно не представляя себе, куда и зачем понесло Новикова. Темнота казалась ему ещё гуще, чем была до недавнего времени, и он, напрягая глаза, вглядывался в нее, но ни зрение, ни слух не помогали ему определить, где младший сержант.

Немцы молчали.

Новиков долго не возвращался, должно быть, с полчаса, если не больше, а когда Ведерников наконец услышал сзади себя тяжелое дыхание отделенного, ползущего по-пластунски, с трудом сдержал желание выругаться — так был зол на него — и пополз навстречу, к зарослям ольшаника, где тот, По-видимому, задержался передохнуть.

— Немцы… по всему берегу, — прошептал Новиков. — Беги на заставу… Доложи старшему лейтенанту. Скажешь, что я до самой часовни проверил… А ну, тихо… Слышишь?..

По реке, убывая, катилось эхо далекого грохота.

— Поезд на мосту, — догадался Ведерников. — На Брест.

— Беги, — опять заторопил Новиков.

12