Последний зов

После вспышки темнота стала гуще, плотнее. В беспредельном звездном бездонье переливался синеватый мерцающий свет, над горизонтом небо было угольно-черным и неподвижным, там оно как бы застыло. Но именно оттуда наплывал таинственный рокот, и Ведерникову казалось, что младший сержант непрестанно прислушивается к упрятанному и прорывающемуся от черного горизонта глухому гулу.

— Какой там секрет!.. Не понимаю, что со мной происходит. До вчерашнего дня все было просто и ясно, как таблица умножения: дважды два равно четырем. И вот за одну ночь…

— Другой счёт пошёл — дважды два равно трём? — Ведерников усмехнулся. — Мудришь, младший сержант, шуточки шутишь.

— Если бы…

— Тогда рассказывай. Ежели хочешь, конечно.

— Сложно это.

— Чего не пойму — догадаюсь, а нет — переспрошу. Переменился ты, любому видать. Наверное, к лучшему. Так мне сдаётся.

Новиков помолчал.

Было слышно, как в конюшне хрупают у кормушек «тревожные» кони.

— Ты мне авансом комплимент отпустил, а я вот не убеждён, что заслуженно. То, что происходит во мне, могло случиться значительно раньше. И дело даже не во мне, Сергей. Кто я такой? Младший сержант. Командир отделения. Тоже мне полководец и государственный деятель!.. У тебя есть сигарета? — Он закурил втянул в себя горький махорочный дым и закашлялся. — Фу ты, дрянь!.. — отшвырнул сигарету.

— Зазря добро переводишь.

— Добро!..

— Рассказывай, что ли.

— Расхотелось…

— Что так?

— Рассказывать не о чем. Тебе интересно, как я, учитель, оказался безграмотным человеком, а ты со своими пятью классами меня учил уму-разуму?

— Чтой-то не припоминаю такого.

— …Я видел — одно, а говорил — другое. Если любопытно, могу повторить.

— Зачем старое вспоминать!

— …Или как одной ночи достаточно оказалось, чтобы перевернуть во мне всё вверх тормашками? Это представляет для тебя интерес?

— А проще можешь?

— Говорить?

— Втолковать.

Новиков перевёл дыхание.

— Не случись той ночи, — сказал с горечью и так тихо, что Ведерников едва разобрал слова, — не случись её, так бы ходил до сих пор с завязанными глазами. Видишь, какой неинтересный разговор получается!

— По-честному, так я мало что понял. Слова вроде русские, а допетрить, что к чему, не могу. Ежели так своих учеников научал, я им не завидую.

— Почему?

Ведерников усмехнулся:

— В шутку сказано. А что путано говоришь — верно слово. Улавливаю пятое через десятое.

— Не умею проще. И вообще, не будем. Голова болит. У меня вот они где сидят, эти синие стрелы на карте Голякова! — сказал он вдруг без всякого перехода и, стремительно поднявшись со скамьи, ударил себя кулаком в грудь. — Ты карту не видел… Это когда мы поляка привели на заставу… Старший лейтенант спрашивал и знаки на неё наносил.

Упреждая вопросы, Новиков принялся рассказывать об увиденном и пережитом минувшей ночью, говорил, волнуясь, медленнее, чем разговаривал обычно, жестикулировал, и перед Ведерниковым как бы воочию предстали испещренная синими условными знаками карта, синие стрелы, уткнувшиеся остриями в советский берег, смятенное лицо отделенного, ослепляющий свет мотоциклетных фар на вражеской стороне и Новиков с Ивановым, распростертые в унизительной позе на своем берегу.

— Остальное ты знаешь. Шок быстро прошёл. Значительно скорее, чем я ожидал. До смерти этого не забуду. — Голос у него стал хрипловатым. — Ты вот побывал на войне, понюхал пороху, ранен. В общем, однажды уже пережил то, что всем нам ещё предстоит… Не знаю, о чем ты думал на финской, какие надежды вынашивал…

— В живых хотел остаться. В крайнем разе не шибко покалеченным.

— Это само собой… Но если мне суждено уцелеть, я обязательно вернусь в школу, к детям, и стану их учить, знаешь, чему?..

— Дважды два — четыре, трижды два — шесть. Известная наука. Угадал?

— И этому. Но главным образом постараюсь привить им ненависть к любому проявлению неправды. Вот чему я их стану учить. Ненавидеть ложь! — Новиков точными, рассчитанными движениями стал поправлять на себе обмундирование и делал это с такою неторопливой тщательностью, словно дела важнее для него в эту минуту не существовало. — Дай-ка ещё сигарету, — попросил, отгоняя рукой, назойливых комаров. — Так и привыкну к чертову зелью. С чего бы это?

— Надо ли?

— Что поделаешь… Захотелось.

Ведерников зажёг спичку и, пока отделенный, пригнувшись к его руке, неумело прикуривал, ловя ускользающий огонёк, успел заметить остро и ненавидяще вспыхнувшие глаза, дрожащую в губах сигарету, тонкую, с ложбинкой, мальчишечью шею в широковатом вороте гимнастерки и выступающие лопатки на тощей спине.

— Вот такие дела, Сергей, — ни к чему сказал он, совладав с огоньком. — И кино уже кончилось. Мы и не заметили когда.

Как ни старался он спрятать волнение — подражая Ведерникову, курил нечастыми длинными затяжками, придерживая в лёгких махорочный дым, произносил ни к чему не обязывающие слова будничным голосом, — скрыть своё состояние всё же не мог.

Ведерникова охватило дурное предчувствие. Ничего особенного Новиков не сказал, а жутковато стало, без видимой причины накатила тоска — будто холодными костлявыми пальцами стиснуло горло.