Последний современник

Хуже чем боль, чем смерть, чем декофт.
О, как тоска наверчена!
В «Комсомольскую правду» ни сдать стихов,
ни поужинать в «Доме Герцена»!

Я от тоски превратился в тень.
Мне – хоть бумаги десть!
Писал бы по тысяче строчек в день,
да некому их прочесть.

Блестит земля, стеклянный лоск
улицами стекает.
С жизнью искусство уже слилось –
все говорят стихами.
Хочется слова простого, но
где-то увязло и спит оно.

Где ты, о, Коган? Приди, начинай!
как прежде, круглые сутки,
читай, прошу, в тишине ночной
доклад «Гораций и Уткин»!

Память о нем – до-красна горит
и сердце лекцию просит!
Где Луначарский? Пускай говорит
о Гельцер и Наркомпросе!

Нет великих! Вернуть нельзя.
Речи великих стихли.
Но сохраняет Колонный зал
древних речей пластинки.

Колонною стражею загнанный вглубь,
в молчаньи громовом –
на камышевом стебле, в углу
цветет голубой граммофон.

Солнечные системы пластинок
на этажерках стынут.

Лестничкой лезу на высоту,
взял одну и приладил.
И закружился черный сатурн
на тонкой иглы
      брильянте:

   Белей снег гор ли
   марли у горл
   орлы гор мерли
   о вери май герл.

Из гор май вырван
ирландец запел,
ирландия ирлэнд
ты пери и перл.

   Мы банк в бок дули
   летели в галоп,
   и пинг понг пули
   спикеру в лоб.

О том, Том Джони, быть вам в Чоне,
      том, том рооо
ты наш нач бриттен, а мне быть вридом,
   ври там рооо.

Кружится пластинка, шуршит, шуршит,
тихим спешит фокстротом.
Звон фортепьяный, хрипок и шип,
и я до глубин растроган.

Взял другую, она залегла
в шуршащий, странный всхлип.
И вдруг застряла в звон игла.
Слышу:

   Вы ушли,
      как говорится,
         в мир иной!..

   Владмир Владимыч!
      Сколько лет!
(что кирпичей в мажанге),
а впрочем, только
   в феврале
за чаем на Таганке.

Вы дамы ждете
   к королю,
на стуле
   храп бульдога.
– Володя, хочешь
   тюрлю-лю,
конечно,
   если много!

А Лиля Юрьевна:
   – Зачем?
– Чтобы на всех
   хватило.
На Гендриковском,
   между тем,
в снегу
   хрипит квартира,

В морозах топчется Москва,
Замоскворечье,
   ругань…
Звонок.
   Пружиня на носках
и потирая руки,
   вошел Асеев:
      – Драсси, драссссь…
И сел у самовара.
С мажонгом,
   Родченкой,
      борясь,
в сенях стоит
   Варвара.
И как в кают-компании,
   в морозный
      снежный шторм –
свистит Москва
   кабанья
в щелях
   сосновых штор.
Москва
   в шевре и юфти,
бредут,
   молчат,
      поют…
– Где Ося?
   – Спит в каюте,
в одной
   из трех кают…

Бредет мороз
   по Трубной,
небо Москвы
   в рядне.
Кончается!

     Не трудно
сделать жизнь
     значительно трудней…

Колонный зал,
   как был,
      и мертв,
и глуховат,
   как прежде.
Москва –
   огромный натюрморт,
в морщинах
   древних трещин.

Музей –
   где жить –
      не продохнуть,
где все углы
   в таблицах,
а рупор тянется
   к окну
и шорохом
   теплится!

Тверже шаг держи колонна,
   в даль смотри,
слушай песню батальона,
   ать, два, три,
шаг второго батальо…
второго батальона
помни точно, брат, второго
   ать, два, три

Другая черная змея
шипит какой-то вальс.
Быть может, где нибудь моя
пластинка завалялась?
Хотя б обломок голоса!
На крайней этажерке
ищу, дрожу (от холода?)
нашел – «Kirsanofs Werke»

За горло ручки заводной!
(Одесса… Море… Детство…)
Тупа иголка! За одной
другую!
   Наконец то
звук заворочался в тюрьме,
и нет на мне лица –

   «Мери-наездница,
      у крыльца
   с лошади треснется
      цаца!»

Врешь, пластинка! Читал не так,
это чужая глотка.
Моя манера не понятa –
нужно легко и лётко.

Нужен звон, а не мертвый лоск,
который не уцелеет, –
чтобы после стихов жилось
выше и веселее.

Я докажу, то что сказал,
не дамся гнилью в растрату –
сегодня полон Колонный зал,
я выхожу на эстраду.

В Колонном зале
   тишь,
и даже мухи
   стихли.
Ни лиц, ни стульев,
   лишь
на полках спят
   пластинки.