Последний солдат Третьего рейха

— Если уж кошки поедают мертвых, — произнес кто-то, — тогда здесь явно не осталось никакой пищи.

На пустом поле стояли два самолета с мальтийскими крестами на крыльях. Возможно, они были неисправны. С неба послышался тревожный звук, становившийся все громче. У всех побелели лица: мы поняли, что стоим у двух самолетов в самом центре огромного пустого поля. Вряд ли нас могли не заметить.

Мы бросились в убежище, не ожидая приказа. Распластавшись по земле, надеялись укрыться от шести черных точек, приближающихся к нам. Мне сразу же пришла в голову мысль о бункере, где утоляли голод кошки. То же подумали и шестеро моих товарищей. Хотя я и бежал со всех ног, но пришел предпоследним, когда бункер был уже забит до отказа. Я с отчаянием смотрел на него, надеясь, что произойдет чудо и бункер станет больше. Может, мы вообще ошиблись и это наши самолеты… Нет. Звук самолетов противника нельзя не узнать.

Тарахтение моторов становилось все громче. Я бросился на землю, понимая, что ничто теперь не защитит меня, обнял голову руками и закрыл глаза, пытаясь не замечать приглушенных взрывов. Земля поднималась вверх, потрясая каждую часть моего тела. Я наверняка знал, что не выживу. Но буря прошла так же быстро, как и началась. Я поднял голову и увидел, что самолеты противника разделилась, набирая высоту в бледно-голубом небе. Повсюду поднимались солдаты; со всех ног они бежали в поисках лучшего убежища. Русские летчики перегруппировались и теперь снова набросились на нас. Все внутри меня похолодело. Я, как сумасшедший, бросился бежать, хоть и знал, что не добегу до дороги с воронками, которые могут послужить мне убежищем. Ноги, обутые в тяжелые сапоги, вязли в земле.

В отчаянии, не обращая внимания на голос разума, бросился я на мокрую траву, чувствуя, что самолеты снова над нами. От разрывов содрогнулась земля; я ударился. Я начал скрести землю, как кролик, последняя надежда которого — похоронить себя. Я слышал леденящие кровь крики. Сквозь стиснутые кулаки и плотно закрытые глаза прорвались яркие вспышки. Я пролежал так всего две или три минуты, но мне показалось, что прошла вечность.

Когда, наконец, я решился поднять взор, два оставшихся на аэродроме самолета превратились в костер. Русские ушли вдаль, чтобы перегруппироваться перед новой атакой. Я собрался, поднялся и с последними силами побежал, теперь уже в другом направлении, к деревянным постройкам, показавшимся мне надежным убежищем. Я проделал треть расстояния, когда самолеты снова начали атаку; они ударили как раз по сараям, разлетевшимся на щепки. После нескольких ужасных мгновений мы услышали удаляющийся шум моторов. Все, кто был в состоянии, поднялись. Наступила тишина. Мы смотрели на пламя, на небо, на окровавленные человеческие останки. Лейтенант, который, казалось, сошел с ума, хотя и не был ранен, перебегал от одного раненого к другому.

— Черт, — прокричал кто-то. — Еще одна такая атака, и у нас не останется ни одного живого. Они лишь на время оставили нас. Нам не выбраться…

— Заткнись! — рявкнул лейтенант, державший раненого. — Война тебе не пикник.

Кому он это говорил? Мы собрались вокруг. Он поднял за плечи окровавленного солдата, который смеялся, хотя его разорвало надвое. На секунду мне показалось, что он плачет от боли, — но нет, он смеялся.

— Да это же Философ! — сказал кто-то.

Раньше я не замечал его. Его друг объяснил. Этот «философ» всегда говорил, что вернется домой без единой царапины. Трое из нас попытались поднять его на ноги, но поняли, что это невозможно. Взрывы хохота прерывались словами, которые я прекрасно расслышал. Они до сих пор не дают мне покоя. Я вспоминаю его смех: в нем не было ничего ненормального; это был смех человека, ставшего жертвой розыгрыша: он было поверил в него, но понял, что его обвели вокруг пальца. Никто не приставал к «философу» с вопросами. Он сам, превозмогая предсмертные страдания, попытался объяснить:

— Теперь я знаю, в чем дело… Знаю, в чем дело… Все так просто… Идиотизм…

Может быть, мы бы и узнали, о чем он думал, но тут кровь хлынула у «философа» горлом, и он умер. Мы вырыли могилы для новых жертв и затем растянулись прямо на золе, оставшейся от сгоревших построек.

С наступлением ночи нас разбудил гул орудий. Мы испытывали ужасный голод и жажду. Несмотря на сон, так и не удалось восстановить свои силы; все выглядели ужасно. Мы с подозрением взирали друг на друга: вдруг у кого-либо припрятана где-то пара печений. Но продуктов явно ни у кого не было. Даже если бы кто-то и надумал утаить паек, вряд ли можно было бы осудить его: все поступили бы так же.

В темноте, спасаясь от завесы огня, преследовавшей нас со времен отступления с Дона, мы снова услыхали шум танковых моторов. И снова нас охватила паника. Дождь, начавшийся еще утром, не переставал. Мы направились за лейтенантом: бог знает, куда он нас тащит. Все молчали. Сил наших хватало лишь на то, чтобы едва тащить уставшие ноги, отяжелевшие от грязи.

Наконец лейтенант произнес несколько слов: