Последний Рюрикович

— А ежели он не возмог такого. Гроб-то не где-нибудь стоит, а в освященном месте. Опять же и то возьми, что над ним молитвы читает не простой священник, но сам крутицкий митрополит. Вот он и не отважился. Бывает и такое в жизни, вот я тебе случай поведаю. Была у меня в деревне одной хорошая девка. И телом ядреная, кровь с молоком. Так она…

— Да нет, — досадливо отмахнулся опять Клешнин. — Не то это все. Ты мне лучше вот что скажи — как правду делить будем?

— Какую правду? — не сообразил поначалу Шуйский.

— Таку, каку знаем. Какой кусок мыслишь царю-батюшке поднесть, какой Борису Федоровичу?

— Так тут и мыслить неча, — спокойно пожал плечами боярин, который постепенно пришел в себя. — Борису Федоровичу надо рассказать все как есть, без утайки.

— И про подмену?

— И про нее, треклятую, тако же. Про такое таить никак не можно. А главное, — тут он лукаво сощурил глазки, — падем в ноги и повинимся.

— В чем? — испуганно спросил Клешнин.

— То исть как енто в чем? Мы с тобой зачем сюда посланы были? До правды до всей доискаться, ан дельце сие не выполнили: скока людишек ни пытали угличских, так и не дотянулись до ниточки главной — кто сие удумал с подменой, а главное — где сейчас отрок Дмитрий пребывает. В сем и головы покаянные сложим ему на милость. Он, я чаю, любит енто, когда на милость. Глянь, и обсыплет почестями.

— Да за что ж обсыпать-то?

— А тебе что за дело? Лучше ни за что милость получать, чем за что-то в опале быть. Так-то вот, — сделал Шуйский глубокомысленный, чисто житейский вывод.

— А ежели он про Битяговского спросит, тогда как быть?

— Вот тут даже ему всей правды глаголить никак не можно. — Василий Иванович даже хлопнул по столу ладошкой. — Скажем только, что Битяговский в тот час, когда беда с царевичем стряслась, преспокойно сидел у себя в избе вместях с сыном, и людишки его тож кто где были. Но на подворье к царевичу о ту пору никто и лика не казал, так что вины их за гибелью Димитрия никоей нет.

— Ну, а Федору Иоанновичу како глаголить станем?

— А тут и вовсе просто. Скажем, что царевич сам на нож наткнулся, играючись, во время припадка, вот и погиб в одночасье. А главное — подробно поведаем, с каким торжеством хоронили царского сына, каки молитвы читали, каки обряды вершились. Ему енто прежде всего нужно. Так что пред ним не мы, а митрополит Геласий главное слово держать станет.

— Голова, — восхитился Андрей Петрович, — все учел, до тонкостев.

— Ну, а коль и ты согласен, — встал польщенный искренней похвалой окольничьего Шуйский, — стало быть, и ехать пора. Вот тока, — и он посерьезнел, — боюсь, что Нагих всех в Москву еще повезут, допытываться начнут, что да как. Можа, и пощадят твово тестя, коли ты, в знак особой милости, для него леготу каку-никаку у Бориса Федоровича испросишь, а вот Михаиле с Ондреем не миновать пытошного двора.

…И впрямь умен оказался Василий Иванович Шуйский. Повелел боярин Годунов наградить всех, кто там был, и деньгами, и вотчинами за умело проведенное следствие, да за язык, который крепко спрятан за зубами, и благословил их идти на доклад к царю Федору Иоанновичу.

Более того, будучи в большой радости, что Семен Никитич успел отменить свое глупое указание по убиению царевича и все это дело не получило никакой огласки, Борис Федорович распорядился Григория Нагого в Москву не волочь, а сразу отправить в ссылку. Это уж была услуга Клешнину, который на коленях просил Годунова обойтись с тестем поласковей.

А в двадцатых числах мая, аккурат дней через пять после страшных событий в Угличе, пытали городские власти в Москве неизвестных людишек-поджигателей да допытались до одного из них, прозвищем Левка-банщик, что давал ему деньги за поджог Иван Михайлов, слуга Афанасия Нагого, что в Ярославле. А убыток поджигатели причинили немалый — сгорел весь Белый город.

То ли злобствовал Афанасий Федорович, что не удалось взбунтовать Ярославль — помешали царские приставы, и даже закадычный друг, аглицкий посол Джером Горсей, не смог помочь, то ли просто был у него такой уговор с иезуитом, только ничего из этого у них не вышло и получилось даже еще хуже. Из-за неудавшегося бунта в темнице очутилась вся его семья.

Михайлу же с Ондреем Нагих свезли на пытошный двор и там принялись жечь каленым железом, вздергивать на дыбу да хлестать кнутом. Вначале речь шла только об их измене государеву престолу, да еще допытывались, кто был с ними вместе и измышлял ту измену.

А затем как-то заглянул на пытошный двор сам великий боярин Борис Федорович Годунов. До него там побывало много гостей, любопытствуя, как да что, да когда изменщики сознаются в своих преступлениях. Случалось, и помногу заходили, до того скучивались — стоять тесно было, и главный кат аж ругался вполголоса, что, мол, и кнутом замахнуться как следовает места нету — того и гляди, кого-нибудь из именитых бояр заденешь, дак потом крику не оберешься.