Последний Рюрикович

— А ты никак всерьез схотел? — помрачнел лицом Шуйский и, поколебавшись мгновение, азартно махнул рукой: — Ладно. Скажу и всурьез. Лет мне, как я уже сказывал, и четырех десятков нетути. И есть у меня желаньице. Маленькое такое, можно сказать, крохотульное. Желаю я спокойно дожить до старости. Пущай боярин Годунов мне жонку новую взять не дозволяет[127], чтоб потомства лишить, да и в прочем разном ущемляет — это ладно. Лишь бы не в опале, не в железах кованых, яко вор, не в монастыре, приняв насильно постриг монаший, а у себя на воле. И ежели ты мне сейчас без утайки, как на духу, всю правду поведаешь, коя для меня пока как в тумане — вижу лишь краем ока, да и то не всю, — дак тогда мы с тобой сядем да помыслим обстоятельно, что нам с етой правдой учудить да как поднесть. Да как на ломти ее сподручней порезать — один кусок царю-батюшке Федору Ивановичу, он у нас убогонький, все более к господу норовит, дак мы ему помене и постненького. А другой ломоть, пожирней, Борису Федоровичу поднесем, он и рад будет. Тебя еще более приблизит, как человека умного и смышленого, да и меня не тронет до скончания жизни, дабы тайна та, коя всем нам троим ведома, так и осталась у нас троих. Вот ты молчи, а я тебе вопросики задам да сам и отвечу, а тебе токмо и останется пометить, хучь на один из них скажу я не так, как было, али нет.

— Ну-ну, — нервно засмеялся Клешнин. — Валяй, задавай свои вопросики. А я послухаю.

— Ин, ладно. Было такое, что с твоей заручки дьяка Битяговского в Углич послали? Знамо, было.

А не давалося ли ему задание тайное помочь царевичу поскорее богу душу отдать? Вестимо, давали. А кто ж такой злодей превеликий будет? Есть такой среди бояр, Борисом Федоровичем именуется, хотя, постой… Навряд ли сам Борис Федорович такими делами заниматься станет. Хитер шибко. Для таких тайных дел у него и сподручник верный имеется — Семен Никитич. Его работа. Ай-яй-яй, и как это я сразу не подумал, оплошность допустил. Видно, и впрямь к старости дело идет, — запричитал Василий Иванович, с усмешкой глядя на вытянувшееся лицо Клешнина.

— Ну да ладно, пойдем дале. Сделали они свое дело? Нет, не их рук сие злодеяние. Иначе меня б не послали — побоялись. Вдруг да правду Шуйский ляпнет, за свободу за свою и жизнь не боясь? Стало быть, не боятся они той правды. Видать, не повинен Битяговский, и зазря его угличане порешили. Тогда кто ж царевичу так знатно глотку рассадил, коли во всем дворе четыре мальчонки и было, да еще кормилица с мамкой? Вот этого ты не знаешь, как и я, токмо я вот еще чего не знаю — надо енто кому там вверху али нет? Токмо на енто ответь мне.

Окольничий снисходительно ухмыльнулся.

— Знамо, надо. А рек ты все правильно, окромя одного. Забыл, видать, спросить, — и передразнил: — по старости.

— Это об чем же? — обеспокоился Шуйский.

— Да так. О безделице пустяшной. Кто во гробе том лежал — вот о чем.

— И кто ж там лежал? — растерялся боярин.

— Неведомо, — отрезал Клешнин. — Об ентом разве что Нагие знают, а боле никто. Я так мыслю: Дмитрий и впрямь в припадке на свайку напоролся. В дом его занесли. Почали бить всех, а мальцу безвестному тем временем глотку перервали, в одежи царевы нарядили, дак сказали, что царевич уже убиен лежит, — и горько усмехнулся. — На, отведай правды этой, тока смотри не обожгись.

Воцарилась пауза. Такого Василий Иванович и впрямь не ожидал. К любому повороту событий он был готов, но это… Боярин искоса посмотрел на Клешнина. Нет, не похоже, чтобы тот шутковал. Да и не тот это случай, чтоб предаваться веселью.

— А почто ж они так поступили? — выгадывая время, чтобы прийти в себя, спросил Шуйский, лихорадочно соображая, как ему вести себя дальше.

— С горячки, видать, — поморщился Клешнин. — Я уж тестю своему, Григорию Федоровичу, рек в первый же день — повинись, скажи правду. Я сам пред Борисом Федоровичем прощенье хлопотать тебе буду.

— Так-так. А он что?

— Али сам не слыхал? — усмехнулся невесело окольничий. — Уперся, как бык, и ни в какую. Говорит, что царевич сам на нож набрушился.

— Ну, а иде ж настоящий?

— Иди, спроси их, Василий Иванович. Можа, тебе и скажут, а мне дак молчат.

— А пытка на что?

— Чтоб палач все слыхал, да сподручные его?

— И то правда, — Шуйский сокрушенно покачал головой. — А всех ли допросили по делу сему?

— Да нет, не довелось. Вот, к примеру, сторож церковный Максим Кузнецов. Дознались, что он в колокол бить почал. Как, почему — неведомо. Кто велел ему — тож не дознались.

— А сам он молчит?

— Дак нетути сторожа! — воскликнул Клешнин. — Утек, видать. А можа, в земле уже лежит. Знал дюже много. Не по чину.

— Охо-хо, чудны дела твои, господи, — перекрестился Шуйский. — Погодь, Ондрюша, а можа, то колдун какой в дело вмешался?

— Да нет, какой там колдун, — досадливо отмахнулся Клешнин. — Ежели чернокнижник в енту заваруху влез бы, мы б с наговорами какими дело имели али еще с чем бесовским, а то ведь нет ничего. Да и на того мертвого мальца колдун бы беспременно морок навел, чтоб похож тот был на царевича.