Последний рейс

Борис, прикуривший очередную сигарету, поискал глазами пепельницу, не обнаружил ее, выбросил сигарету в воду. Когда приоткрывал дверь рубки, в лицо и грудь стегануло пронзительной холодной сыростью. Мерно подрагивал корпус самоходки, передавая крепким ногам парня живой ритм работающего двигателя, из машинного в рубку поднимались токи пахнущего соляркой и перегретым автолом тепла. Было неправдоподобно уютно и покойно. И от широкого лица капитана тоже исходила уверенность и надежность. А за стенами рубки металась в тяжелой предзимней истерике обская вода, ветер гнал по речному разливу крутые вспененные волны, они налетали друг на друга, сшибались, мгновениями замирая на излете беспорядочными снежными застругами. У берегов уже забелел припай, и он будет шириться день ото дня, пока наконец жесткий ноябрьский мороз не схватит ночью стрежевую волну на фарватере — и тогда она застынет в действительных, настоящих застругах, потому что в последнем отчаянном сопротивлении будет рвать смирительную рубаху, громоздить ледяные торосы друг на друга. Борис пристально вглядывался в ближний левый берег, стараясь уловить на нем приметы человеческой устроенной жизни, но береговая чернота лишь дополняла, подчеркивала туманную пустынность речного мира, усиливала ощущение сиротливости, заброшенности всей этой неприютной округи.

Лосинский время от времени врубал рычаг сирены, и нарастающий рев ввинчивался в туманное пространство. Река, еще совсем недавно перегруженная сотнями катеров, буксиров, теплоходов, барж, караванами плотов, теперь казалась вымершей. Когда сигнальный звук обессилел в безнадежном охрипшем полете, из тумана выскочила стремительная черная точка, и через две-три минуты Борис увидел слева дюралевую шлюпку, в которой на корме у мотора сидел нахохлившийся брезентовый человек. Шлюпку била наискось безжалостная волна, видно было, с каким напряжением держит человек нужный курс. Лодка пролетела мимо призрачной легкой тенью. Лосинский проводил ее неодобрительным поворотом головы.

— И че людей носит в таку непогодь! Не икра бы, дак разве пошел бы я вверх в такое время, когда вот-вот ледостав. Матюшенков говорит: сходи, мол, Иосиф Николаевич, в последний рейс… Ну-у, раз Александр Федорыч просит, надо уважить… уважить надо. А икра счас — это, паря, посадочный материал для разведения молоди, мальков всяких… — Капитан глубокомысленно помолчал, подчеркивая важность своей задачи. — Нерестилища натуральные-то загадили, порушили, а муксун, нельма, осетр, скажем, сами из святой водицы не родятся. Теперь, значит, искусственно разводить надо.

Борис смотрел на капитана и думал о нем. Во время путины Лосинский не раз приводил к Сатыге свою плавучую морозилку, при этом старый речник был постоянно точен в рейсах: если по рации сообщали из рыбозавода, что ПТС-36 будет на песке через два дня к вечеру, то к этому времени и рыбу нужно было готовить для отправки в Сургут. Когда Лосинский заставал бригаду врасплох, с незатаренным уловом, то с ходу обрушивал на рыбаков поток злой матерщины, грозился доложить о разгильдяйстве в дирекцию. Ругался капитан хоть и всерьез, на нервном пределе, но неизобретательно, скучно ругался, так что его зазубренная матерщина оскорбляла рыбаков. Другому прощались самые дикие словоизвержения только потому, что они подхлестывали, веселили душу северного речного человека. Возникала бойкая перебранка: кто кого перекроет и в голосе, и по части смысловой виртуозности. А от ругани Лосинского у мужиков скулы сводило в скучной зевоте. От него в бригадах старались поскорее избавиться. Поэтому загружали трюмы ПТС-36 быстро, без лишних слов. Встречали старого капитана без радости, провожали без сожаления. Благодарили иной раз за почту — все-таки приятно получить письмецо из дому да развернуть вечером у костра пусть трехдневной давности газету. В общем, не любили Лосинского. По всей реке не любили. Нет, за дело, конечно, уважали — потому что работу свою Иосиф Николаевич исполнял на совесть. Обский фарватер, все речные мели, перекаты, рыбацкие тони, стрежевые пески, осетровые ямы, всю жизнь большой сибирской реки, характер ее крутой он знал как свой собственный. Еще и побаивались Лосинского: вредный был старик — если замечал где непорядок, докладывал потом по начальству. И как ни крути, выходило, что кругом прав он и поступает законно, ибо с недостатками и злоупотреблениями борется. Многие мужики понимали эту его правоту, но другому бы простили его принципиальность, и прощали другому, а Лосинскому — нет. Лосинскому не прощали его беспощадность. В конторе рыбозавода уважали капитана за дотошность, пунктуальность, исполнительность. У начальства он слыл постоянным передовиком. Его портрет годами висел на доске Почета у заводской проходной. Когда обновляли доску, Иосиф Николаевич приносил из ателье новый свой портрет. Но с некоторых пор лицо речника на портретах перестало отражать возрастные перемены, и трудно было теперь определить, сколько же лет этому человеку.