Последний пророк

— Понимаешь, фройнд, я ведь сам с Востока, из Ляйп-цига. Полжизни прожил при Хонеккере. Думаешь, было так плохо? В чем-то плохо, конечно, но все имели работу. И получал солидно. Но мы на Запад смотрели, только о Западе и думали. Когда разрушили стену, я лично плакал от радости, и многие плакали. Верили: теперь все будет по-новому. Свобода, демократия… А вышло как? Вот смотри: работы на Востоке почти нет. Но те, кто работает, все равно получает меньше, чем на Западе. На двадцать процентов меньше! Кто может, едет сейчас в Гамбург, в Берлин, в Баварию… Многие приезжают к семье только на уик-энд. А кто нас ждал на Западе? Они там себя называют «весси», а нас — «осей». «Восточные», второй сорт. Знаешь, сколько я искал нормальную работу? Четыре года! Сейчас, конечно, жаловаться не на что, но все равно тяжело. Налоги, страховки, квартплата, телефон, еще рассрочки, если что-то купил в кредит… Остается треть. Работать вообще, если разобраться, невыгодно. У меня друзья годами сидят на пособии, а получают ненамного меньше, чем я. И никто не верит, что будет лучше. Многие уезжают — в Данию, в Швецию, в Италию, во Францию… Шредер и Йошка после выборов всех обманут, вот увидишь. Что они могут сделать, если у нас внешний долг — какая-то цифра, забыл, а к ней — двенадцать нулей?! А русские эмигранты едут и едут, думают, в Германии — рай. Знаешь, что у нас пишут на стенах тинейджеры?

— Наверное, «хайль Гитлер»? — предположил я.

— Ничего подобного! — осклабился Гюнтер. — Они пишут: «Nie wieder Deutschland» — «No more Germany», вот что…

— А как ты сюда попал? — Представитель цивилизованного мира выглядел из рук вон, я ему сочувствовал.

— Послали снять пару красивых картинок для курортного раздела…

— Думаете, снимки, из-за которых вас чуть не убили, могут привлечь туристов в нашу страну? — мрачно поинтересовался Жан-Эдерн, и Гюнтер сразу втянул голову в плечи, примолк.

Жан-Эдерн шагал рядом, серьезный и сосредоточенный. Европейский строгий костюм черного цвета, туфли по-военному начищены, выправка. Оружие взял с собой — кожаная кобура под мышкой. Шел молча, в глазах — тревога. Похороны должны были состояться на старом кладбище, у моря. Этому кладбищу, говорят, около двух тысяч лет. Останки римских легионеров зарыты в каменистую неподатливую почву. Кладбище: поросшая редкой жухлой травой долина с белыми вертикальными плитами памятников. Жан-Эдерн сказал: священное место. Считается, что с этого кладбища душа мусульманина отправляется прямо в рай. Долина сбегает к самой воде, на берегу сохнут перевернутые рыбачьи лодки. По одной из них лупил молотком загорелый рыбак в оранжевом грязном жилете. Вколачивал длинный гвоздь. Чуть повыше, на пригорке, стоял раньше храм Юпитера. Теперь на его фундаменте — мечеть Сиди-Окба. Непритязательное, крашенное известкой здание без росписи и мозаик, куб под приплюснутым куполом и низенький толстый минарет. Мечеть построили специально для Сиди-Аб-дель-Кадера, он там молился и проповедовал. Немусульманам входить туда запрещено. Еще издали мы увидели, что мечеть плотно окружена толпой. Дервиши в своих белых халатах — сотни, может быть, полторы. Не меньше — берберов в их странных головных уборах. Голова и торс крепко замотаны в ткань, сверху — полотняная грубая накидка. Под таким нарядом можно спрятать, наверное, гранатомет. Кроме берберов и дервишей — черт знает сколько зевак и незевак. Отдельно, за полицейским кордоном, — люди в европейской одежде. По сравнению с толпой их горстка. Я заметил черный «ягуар» Юсуфа Курбана. Много полиции: парни в зеленом и в черном. Черные, насколько я понял, — спецназ. Спецназовцев меньше. Стоят в тенечке, у стены, курят, переминаются с ноги на ногу. Короткие блестящие автоматы на плече, с откидным прикладом. У обычной, зеленой полиции — пистолеты и дубинки.

На помосте, одетый в белое, воздевал руки к небу длинный худой бородач. Протяжным, хорошо поставленным голосом выкликал над толпой слова молитвы, как шаман — свое камлание. Все подняли ладони перед лицом, словно читали невидимую книгу, потом опустились на колени, лбами прижались к земле. Ряды задранных к небу разноцветных задниц. Кто что демонстрирует небесам, еще подумал я. Окончив молитву, бородач начал говорить. Вначале спокойно, гладко, с мелодичным подвыванием, растягивая слова. Но затем все более отрывисто, лающим тоном, впадая понемногу в истерику. По ти-ви у нас иногда показывали фрагменты речей Гитлера — очень похоже. Особенно истерические взвизгивания. Фюрер отлично умел заводить толпу. Геббельс — тот, наверное, вообще был ас. Этот выглядел не хуже. Подпрыгивал на месте, тряс сжатыми кулачками, хрипло выплевывал гортанные фразы. Как взбесившаяся голенастая птица. Борода растрепалась, тюрбан сбился набок. Исступленно орал изо всех сил. Толпа гудела, топала, вторила ему. Гюнтер, счастливый как ребенок, снимал. Под такими кадрами подпись может стоять любая. Полиция была на взводе.

— Кто это такой? — спросил я Жан-Эдерна, стоявшего с напряженным, нехорошим лицом.