Последний приют призрака

Да, в лагере иногда возникали персоны в погонах, приезжавшие то ли с какими-то инспекциями, то ли просто из любопытства. Никаких перемен в положение узников эти приезды не вносили, кроме одной: вместо того чтобы бестолково слоняться по лагерю, они вынуждены были несколько часов проводить «на плацу» – на площадке между бараками, – качаясь от слабости, но готовясь при появлении высокого чина проорать:

– Хайль Гитлер!

Вот и сейчас военнопленных гнали на плац. Как только они образовали более или менее ровные ряды, из отдельно стоящего здания, где жила охрана и лагерное начальство, вышли в сопровождении коменданта два офицера лет сорока. Один был в форме СС, другой – абверовец.

Эсэсовец в черной форме смотрелся зловеще со своим худым, резко очерченным лицом, густыми черными бровями, мрачными черными глазами и сурово поджатыми тонкими губами. Он был похож на итальянца или даже на испанца, какими помнил Ромашов интербригадовцев[69], в конце тридцатых годов иногда приезжавших в Москву и даже появлявшихся на трибунах Мавзолея рядом с руководителями партии и правительства во время Первомайских и Октябрьских парадов.

Абверовец же выглядел как типичный ариец: голубоглазый, светловолосый, с узкими бедрами и широкими плечами, – этакий несколько постаревший, но все еще очень красивый Зигфрид[70].

С отвращением глядя на военнопленных, он шагнул вперед и, пробормотав по-немецки: «Die Herde des schmutzigen Viehes!»[71], произнес по-русски, но с сильным акцентом и нелепо строя фразы:

– Имеющим желание предлагать свои услуги великой Германии выйти из строя. Вы будете получать обучение и питание, а потом станете нашими помощниками как палачи ваша жидо-масонская коммунистическая родина-мать.

Пленные переглядывались и тотчас отводили глаза, топтались, ежились, но никто не делал ни шагу вперед.

– В чем делать, друзья-товарищи? – с оттенком нетерпения проговорил «Зигфрид», водя по рядам пленных своими голубыми глазами, имеющими отнюдь не дружелюбное, а ледяное выражение. Но, поскольку ответа не последовало, он продолжил, допуская еще больше ошибок в речи: – Почему вас нет хотеть стать союзник великий рейх? Германский гений несет культура и благоденствие в ваша дремучих деревень.

– Ты сам сочинил свою речь, Отто-Панкрац? – с отвращением спросил у него по-немецки эсэсовец. – Или тебе помогал какой-то идиот?

Ромашов, довольно хорошо знавший немецкий язык, опустил голову, чтобы скрыть усмешку.

Да… Такой откровенной глупости, как эта речь, он давненько не слышал. Как бы русский человек ни возненавидел Советскую власть, он не мог перестать быть русским. Оставались слова, например, «родина» и «мать», которые были для него врожденно священными. Да, общий смысл речи абверовца был понятен, да, по большому счету, она была точна и правильна… Так карикатура бывает иногда точнее и правильней, чем реалистическая картина! Однако повиноваться этому карикатурно-издевательскому призыву и с легкостью перескочить некий моральный рубеж, признав в себе готовность сделаться палачом родной матери, не мог и не хотел никто из пленных. Тем более что очень многие из них отнюдь не шли к гитлеровцам с белым флагом, подняв руки, а сражались с ними до последнего патрона и не сдались в плен добровольно, а были именно захвачены в бою, некоторые – ранеными, в бессознательном состоянии.

– А что такое? – с воинственным выражением обернулся абверовец к своему спутнику, однако тот не успел ответить: растолкав стоящих перед ним пленных, из рядов вырвался монах.

Он сделал несколько быстрых шагов к «Зигфриду», и тот рефлекторно выставил вперед стек, уперев его в грудь пленному, чтобы вынудить его держаться на расстоянии.

Несколько охранников угрожающе вскинули автоматы, однако монах не отпрянул испуганно, а громко расхохотался.

– Вот! – крикнул он с истерически-торжествующим выражением. – Я знал, что вы все врете! Идите к нам, идите! Я пришел. Я сам сдался. И что? Пока меня еще дома в Сарове в армию не забрали, я всем говорил: «Гитлер идет с богом и несет нам счастье, а потому сражаться с ним не надо, а надо желать скорого его прихода!» Я верил: как только будет уничтожена Советская власть, жить станет легче, церкви восстановят. Я у нас в Сарове устраивал тайные молитвы за христолюбивое германское воинство и уговаривал уклоняться от призыва в Красную армию. А если не было у людей такой возможности или смелости не хватало, я им крестики надевал. С тех пор, как обитель у нас разорили и церковь закрыли, крестиков негде взять стало. Я их сам делал из медных монет и даром отдавал тем, кого в армию призывали! Так отец Гедеон меня научил, чтобы крестики делать по образцу того, какой некогда Серафим наш святой Саровский нашивал. Я тоже с таким крестиком вам сдался! – Монах горстью вытянул из ворота гимнастерки грязный гайтан с позеленевшим медным крестом. – Я верил вам. А вы кто? Вы нам не спасители, вы нам палачи. А еще и нас в палачей зовете… Да кто поверит в ваше добро после того, что вы тут с нами сделали?!