Последний предел

Я стиснул бокал в руке и по очереди обвел всех глазами. Красный свет заходящего солнца переливался между их темными силуэтами. Я откашлялся, вот сейчас, сейчас кто-нибудь попросит меня остаться. Еще раз откашлялся.

— Тогда… я пойду.

— Прямо по улице, — посоветовала Мириам, — пройдете километр, потом будет указатель, там свернете налево, и через двадцать минут вы на месте.

Я бросил на нее взбешенный взгляд, поставил бокал на пол, застегнул пиджак и вышел. Пройдя несколько шагов, я услышал за своей спиной взрыв хохота. Прислушался, но не сумел ничего разобрать; ветер доносил только обрывки разговора. Было холодно. Я зашагал быстрее. Хорошо, что ушел из этого дома. Мерзкие подхалимы, как они набиваются ему в друзья, даже противно! Жалко старика.

Стемнело действительно очень быстро. Приходилось прищуриваться, чтобы различить дорогу; я почувствовал, что под ногами у меня трава, остановился, осторожно нащупывая дорогу, вернулся на асфальт. В долине уже виднелись светящиеся точки фонарей. Вот и указатель, в темноте его уже не прочитать; вот тропа, по которой мне предстоит спуститься.

Я поскользнулся и растянулся во весь рост. В бешенстве я схватил камень и запустил его во тьму долины. Потирая подбородок, представлял себе, как он упадет и увлечет за собой другие, пока наконец лавина не погребет под собой ничего не подозревающего прохожего. Эта мысль мне понравилась, и я швырнул еще один. Мне показалось, что я сошел с тропы, из-под ног посыпалась галька, я чуть было опять не упал. Меня пробирал холод. Я нагнулся, ощупал землю под ногами, понял, что стою на утоптанной тропе. Может быть, просто сесть и дождаться наступления утра? Наверное, замерзну, да и от скуки буду умирать, но все-таки не сорвусь в пропасть.

Нет, об этом и речи быть не может! Не разбирая дороги, как слепой, я осторожно, хватаясь за кусты, крошечными шажками двинулся дальше, неуверенно переставляя ноги. Я уже подумывал позвать на помощь, и тут из темноты показались очертания какой-то стены и плоской черепичной крыши. А потом я различил окна, сквозь задернутые занавеси пробивался свет, и я вышел на улицу с зажженными фонарями. Завернул за угол и оказался на деревенской площади. Двое в кожаных куртках с любопытством смотрели на меня, на балконе отеля женщина в бигуди прижимала к себе поскуливающего пуделя.

Я распахнул дверь пансиона «Чудный вид» и осмотрелся в поисках хозяйки, но она куда-то запропастилась, за стойкой регистрации никого не было. Забрал ключ и поднялся по лестнице в номер. У кровати стоял мой чемодан, на стенах висели картины, изображавшие коров, эдельвейс, крестьянина с пушистой белоснежной бородой. Упав на склоне, я испачкал штаны, а других с собой не взял, но ничего, как-нибудь отчищу. Мне срочно нужна была горячая ванна.

Пока набиралась вода, я вынул из чемодана диктофон, кассеты с интервью и альбом «Мануэль Каминский^{5}, жизнь и творчество». Потом достал мобильный телефон и прослушал сообщения: Эльке просила меня срочно перезвонить. Редактор отдела культурных новостей в «Вечерних известиях» хотел как можно скорее получить разгромную рецензию на Баринга. Потом еще одно сообщение от Эльке: «Себастьян, это важно!» И в третий раз: «Басти, пожалуйста!» Я задумчиво кивнул и отключил телефон.

В ванной я некоторое время с чувством смутного недовольства рассматривал собственную наготу. Положил альбом возле ванны. У тихо лопающихся пузырьков пены был приятный сладковатый запах. Я медленно скользнул в воду, на мгновение у меня дух захватило от жара; мне показалось, будто меня медленно несет по бесконечному, неподвижному морю. Потом я потянулся за книгой.

III

начала неудачные рисунки двенадцатилетнего подростка: люди с крыльями, птицы с человеческими головами, змеи и парящие в воздухе мечи, — начисто лишенные таланта. И все-таки великий Рихард Риминг^{6}, два года проживший в Париже с матерью Мануэля, выбрал некоторые из них для своего поэтического сборника «Слова на обочине». Когда началась война, Риминг был вынужден эмигрировать в Америку и, пересекая океан, умер на корабле от воспаления легких. Вот две детские фотографии, пухленький Мануэль в матроске: на одной его глаза кажутся странно большими за стеклами очков, на другой он щурится, как от слишком резкого света. Некрасивый мальчик. Я перевернул страницу, от влаги бумага покоробилась.