Последний полустанок

— Нет, зачем же так говорить? Вообще-то ребята милейшие, таких поискать. Но грешны мы во многом. Ой как грешны! Не успел человек грамоте научиться, как уже мама прикалывает над его кроваткой плакат «Счастливое детство». Растет товарищ, кончает школу и слышит лишь одно: «Счастливая юность», «Счастливая юность». Привыкает к лозунгу и спекулирует им вроде того молодца, которого я отсюда отправил.

— Это еще что! — с воодушевлением воскликнул Толь Толич. — Недавно мой сынок не такую штуку выкинул. И откуда это у них берется! От горшка два вершка, пятиклассник еще, а законы наши изучил до тонкости. Приходит из школы и спокойно заявляет: «У меня сегодня двойка по арифметике». Я, конечно, всякие слова говорю, к совести его взываю, а он только посмеивается. Не стерпел я и вроде как схватился за ремень — попугать. Дома у нас даже грубого слова не слышит, не только чтобы его ремнем. И вдруг он с ухмылочкой, нагло спрашивает: «Папа, а тебе разве партийный билет не дорог?» У меня даже руки опустились. «То-то, — пригрозил сынок. — Позвоню сейчас в милицию. Узнаешь, как детей истязать».

— Чем же дело кончилось?

— Плюнул и ушел. Что я мог сделать?

Набатников красноречиво помахал палкой.

— А надо бы сделать. И конечно, не за двойку — беда поправимая. За спекуляцию. Вот за что! Простите, я не очень-то почтительно отзываюсь о вашем сыне. Но из таких ребят могут вырасти страшнейшие спекулянты.

Дойдя до жилого дома сотрудников института, Набатников распорядился устроить вновь прибывших в свободных комнатах для гостей, а сам прошел на пункт управления, где дежурил Дерябин. Он был, как говорится, в «своей стихии» и в буквальном и в переносном смысле. Пока «Унион» еще не покинул земную атмосферу, Борис Захарович с группой исследователей проверял приборы, созданные в метеоинституте, радовался удаче молодых конструкторов ЭВ-2, прибора, который сейчас показывал исключительную точность, более высокую, чем в универсальном аппарате Мейсона. Борис Захарович уже думал об изменении схемы анализатора, чтобы внести в него некоторые усовершенствования, предложенные Багрецовым.

— А все-таки ночи здесь прохладные, — сказал Набатников, потирая закоченевшие руки. — Наверно, градусов десять тепла. Интересно, сколько сейчас наверху?

— Сорок пять градусов мороза, — ответил Борис Захарович, указывая на медленно движущуюся ленту.

Договорившись, что «Унион» будет находиться в воздухе до утра, после чего, если не возникнет новой вспышки космической энергии, он пойдет на посадку, Набатников спустился вниз, где в вестибюле главного здания ждал Медоваров.

Афанасий Гаврилович шумно уселся в кресло напротив.

— Стекла ваши, Анатолий Анатольевич, ведут себя прекрасно. Сорок пять градусов мороза выдерживают. Утром можете их потрогать, полюбоваться.

— Почему утром? — недовольно спросил Толь Толич. — Разве диск не поднимется в ионосферу?

— Пока нет необходимости.

— Но что такое сорок пять градусов для «космической брони»? Она должна выдерживать абсолютный нуль.

— Для этого «Унион» должен подняться на сотни километров. Успеется, мой друг, успеется.

Это не понравилось Медоварову, он думал, что уже в данном полете «космическая броня» будет испытана всесторонне. Но когда Набатников сказал ему, что все зависит от новой вспышки космической энергии, Толь Толич успокоился. Мало ли что может случиться до утра.

Хлопнула дверь, и на пороге показался Аскольдик. Он сунул Афанасию Гавриловичу покрасневшую от холода руку, буркнул свою фамилию и сел в кресло напротив.

— Скажите, товарищ директор, где я могу найти секретаря комсомольской организации?

Не очень была по сердцу Набатникову подобная манера разговора, да и вообще манера держаться: первым сует руку старшему, садится без приглашения.

— Видите ли, молодой человек, — извиняющимся тоном начал Афанасий Гаврилович, — нет у нас пока еще секретаря.

— До сих пор не выбрали? Странно.

— Прошу извинения, но выбирать не из кого. Комсомольцев нет.

— Молодежь, значит, не охвачена. Так. — Аскольдик полез в карман за блокнотом. — О чем же думает райком комсомола?

— Этого я вам сказать не могу.

— Значит, молодежь предоставлена самой себе? Странные порядки!

Сидя в кресле, Афанасий Гаврилович опирался подбородком на палку и сочувственно смотрел на Аскольдика.

— Нет у нас молодежи. Пока работают только старики. Все-таки ученые, профессора, доктора. Возраст у них не комсомольский.

Аскольдик нерешительно перелистал блокнот и сунул его в карман.

— Впрочем, это не имеет значения. Извините, пожалуйста, а общественная жизнь у вас существует? Стенгазета выпускается?

— Вероятно.

— А вы точно не знаете?

Набатников растерянно посмотрел на Медоварова.

— Я не пойму, что хочет от меня ваш молодой товарищ?

Толь Толич уже заметил, что Аскольдик ведет себя чересчур непочтительно. Конечно, Набатников не бог весть какая персона, об этом мальчик мог знать хотя бы из разговора самого Толь Толича, но демократизм тоже имеет свои пределы.

Приходится мальчика выручать.