Последний полет орла

«Накануне важного сражения генерал, полковник и командир эскадрона, знающие если не всё, то многое о численности и составе армии, ее дислокации и планах кампании, перебегают на сторону неприятеля, – думал про себя Лафайет. – В армии, преисполненной боевого духа и знающей, что она сражается за правое дело, такого просто не может быть. Даже если эти офицеры ничего не скажут Блюхеру и Веллингтону, сам их поступок нанес куда более чувствительный удар по престижу Наполеона, чем это хотят показать. Нет, он не вернется из Бельгии победителем…»

Глава семнадцатая. Ватерлоо

Всю ночь на воскресенье шел дождь. Веллингтон поднялся в три часа и до рассвета писал письма. Прибыл гонец с ответом от Блюхера: фельдмаршал обещал прислать из Вавра два корпуса, а может, и три; держитесь, Брюссель мы отстоим! Старик остался верен себе: при Линьи под ним убило коня, который, падая, придавил ему ногу; Блюхер несколько часов пролежал под мертвой тушей, пока через него туда-сюда скакала кавалерия, и угодил бы в плен, если бы верный адъютант, граф Ностиц, не набросил на него шинель, скрыв мундир со звездами и крестами. Войсками в это время командовал Гнейзенау, но, когда «генерала Вперед» вытащили из-под коня, он подлечился шнапсом внутрь и чесночно-ревеневыми компрессами наружно и вновь готов сражаться. Всем бы так в семьдесят два года!

Повеселев, герцог поделился хорошей новостью со своим штабом. В шесть утра все вместе выехали на позиции: Веллингтон, принц Оранский, герцог Ричмонд с сыном Уильямом Ленноксом, граф Поццо ди Борго, барон Винсент и генерал Алава (представители России, Австрии и Испании), Фицрой Сомерсет, Уильям де Ланси – со стороны эта бодрая кавалькада напоминала партию охотников где-нибудь в английском поместье, не хватало только загонщиков и псарей с борзыми.

Дождь всё еще накрапывал; гвардейская рота шла к «замку» Угумон по щиколотку в грязи. Грязь – это прекрасно: французские ядра не будут рикошетить от земли, гранаты могут и не взорваться.

* * *

Полуденное солнце то и дело выглядывало из-за рваных туч, но дорога еще не подсохла, приходилось смотреть себе под ноги. Обходя глубокие лужи, Шатобриан всё больше удалялся от Гента: ему хотелось побыть одному, не видеть людей, не говорить с ними. Он захватил с собой Цезаревы «Записки о галльской войне», однако читать на ходу было трудно, а в голову упрямо лезли тяжелые мысли.

Маршал Бертье покончил с собой, выбросившись из окна, хотя его падение всячески пытаются выдать за трагическую случайность – спазм из-за приступа подагры или апоплексического удара. Но Шатобриан говорил с Чарльзом Стюартом, получившим достоверные известия из Бамберга: это самоубийство. Перед роковым прыжком маршал беседовал с гувернанткой своих детей, жаловался на нездоровье, ходил по комнате, грызя ногти, а за окном маршировали русские колонны – одна за другой, одна за другой… «Когда же закончится это шествие! – с тоской воскликнул князь Ваграмский. – Бедная Франция, что с тобой станется? А я здесь!» Пошел в уборную, раскрыл окно, встал на стульчак… Рене попытался представить себе, как это – падать с четвертого этажа на мощеный двор. «А я здесь!» Бертье дважды посылал герцогу Фельтрскому прошение о своей отставке с поста капитана королевской охраны, но тот требовал, чтобы князь явился собственной персоной. Накануне несчастья русский генерал Остен-Сакен, обедавший в Бамберге вместе с баварским принцем и Бертье, похвалил маршала за верность законной династии, и тот явно смутился. Теперь, конечно, уже начались домыслы о том, что Бертье убили по приказу из Гента, потому что Луи Станислас опасался его возвращения к Наполеону, который обещал его простить, но вряд ли начальник штаба императора собирался служить ему вновь. «Бедная Франция! А я здесь!» Он всего лишь хотел окончить свои дни на родине. Его держали в клетке, а летать он не умел…

Талейран, напротив, желает находиться подальше от отечества. Он так и не приехал в Гент, хотя Венский конгресс закончился еще девятого июня, и купил себе дом в Висбадене, чтобы переждать там, пока не станет ясно, чья возьмет. Похоже, что князь Беневентский всё еще считает Буонапарте о…

Вдоль окоема прокатился глухой рокот. Шатобриан поднял голову к небу: гроза? До города, наверное, больше одного лье, и если снова хлынет ливень, он не успеет дойти до укрытия. Справа от дороги простиралось поле, засаженное хмелем, на углу рос высокий тополь. На всякий случай Рене встал под ним, хотя это дерево и не могло служить защитой от дождя, и прислушался. Несколько раз пискнула камышница, сбивчиво звонил колокол на сельской церкви… Вот! Снова гром. Но не такой, как при грозе – с оглушительным треском, переходящим в плавные раскаты. Это был рваный, неровный гул, то краткий, то долгий. Это были звуки канонады!