Последний полет орла

– Что вы! – рассмеялась Магдалена. – Вы же видели девиз на его печатке: CURA QUIETEM[17]. И цапля, стоящая на одной ноге.

Глава десятая. Вместе и врозь

Ночь выдалась ужасной: у молодой англичанки, занимавшей соседний номер, начались роды. Два часа она страшно кричала, пока ее голос не начал слабеть и, наконец, не смолкнул совершенно, от чего Селесте, накрывшей голову подушкой, сделалось еще тоскливей. Пищал ли младенец? Этого она не слыхала. Ее вдруг объял черный, беспросветный страх смерти, которая всегда стоит за спиной. Зачем она только ходила на кладбище? Закопченные от пожара гипсовые скульптуры показались ей душами, попавшими в чистилище.

Утром вся гостиничная прислуга была занята, уничтожая следы ночной трагедии. Хозяйка многословно извинялась перед госпожой де Шатобриан за доставленные неудобства, уговаривая не покидать Антверпен так скоро; Селесту тошнило от отвращения. Боже мой, мучительная гибель женщины во цвете лет, исполнявшей свое природное предназначение, – всего лишь неудобство для окружающих! Презрение к смерти считается мужеством, но только к своей смерти, не к чужой!

Селеста не знала радости материнства… хотя вряд ли в ее молодости материнство стало бы радостью. Рене говорит, что после несчастья родиться самому самое горькое несчастье – подарить жизнь другому, поэтому он не любит ходить на свадьбы и на крестины. Что она смогла бы дать младенцу, не вовремя появившемуся на свет посреди хаоса, страха, предательства и лишений? Даже если бы они оба пережили каким-то чудом то страшное время, всё дальнейшее существование ее дитя стало бы для нее источником нескончаемых тревог, ведь во́йны почти не прекращались. Вот и теперь надвигается гроза… Маленькой Анне, дочери Луи де Шатобриана, не исполнилось еще и двух лет; лишь бы она не осталась сиротой, как ее отец… Как это ужасно! Дети рождаются в муках, порой забирая жизнь своей матери, а потом их посылают на войну, чтобы убивать других рожденных в муках детей и гибнуть самим…

На площадях и бульварах Гента обучали бельгийских и английских рекрутов; по реке прибывали баржи, с которых выгружали на берег артиллерийские орудия, зарядные ящики, целые стада быков и лошадей, дрыгавших ногами с пронзительным ржанием, пока их переносили кранами по воздуху, обвязав ремешками; маркитантки везли в своих тележках тюки, бочонки, детей и мужнины ружья. Всё это удручало Селесту своею будничностью, как будто приготовления к грядущей кровавой бойне были чем-то вроде сезонных работ. Рене не мог покинуть Гент, поэтому она уезжала одна – в Брюгге, в Остенде, в Антверпен, поглощенные мирными заботами, чтобы развеяться и хотя бы ненадолго заглушить тревожные мысли. Шатобриан избрал другое лекарство от тоски: он погружался в прошлое. Прогуливаясь по знакомым улицам и вдоль каналов, он уносился мыслями на двадцать лет назад, когда он тоже был изгнанником, только молодым – бунтарем, жаждавшим любви и славы; он жил полной жизнью среди теней минувшего, и те, возвращенные в реальный мир его памятью, заслоняли собой настоящее, так что Рене порой даже не замечал существования людей из плоти и крови.

«Остенде! – воскликнул он, когда Селеста вернулась из своей поездки. – Оттуда я отправился на Джерси!» Его глаза тотчас заволоклись влажной дымкой воспоминаний, из которой проступило нежное личико пятнадцатилетней девушки. Шатобриан рассказывал жене об этом приключении: очутившись в Саффолке, он давал уроки французского Шарлотте Айвис, дочери пастора из Банги; история Абеляра и Элоизы повторилась в очередной раз. Чувство настолько захватило обоих, что всем бросалось в глаза; миссис Айвис призвала к себе учителя и потребовала сделать официальное предложение, дав понять, что они с мужем ему не откажут, невзирая на его шаткое положение эмигранта. Только тогда Шатобриан вспомнил, что женат… Он сознался в этом своей не состоявшейся теще, но у него не хватило духу открыть правду возлюбленной: он сбежал из Банги, не простившись с Шарлоттой, и с тех пор носил ее образ в своем сердце.

О нет, Селеста к ней не ревновала. Прошло двадцать лет, Кот любит не Шарлотту, а свою любовь. Любил ли он вообще когда-нибудь земную женщину, а не «сильфиду», которую выдумал еще в отрочестве? Все женщины, отдававшие ему свое сердце, попадались в одну и ту же ловушку: они любили живого Рене, а он был увлечен своим идеалом. Идеал легче любить, чем существо из плоти и крови с его слабостями и недостатками… Вот почему, не желая того, он всегда приносил несчастье тем, с кем его сводила судьба.