Последний летописец

Молодые арзамасцы везут своего „евангелиста“ в Царское Село, и там возобновляется знакомство с кудрявым отроком, которого более 10 лет назад Карамзин изредка наблюдал в доме Сергея Львовича Пушкина. Дядя-арзамасец Василий Львович наставляет племянника насчет Николая Михайловича: „Люби его, слушайся и почитай“. Но даже такая любезная племяннику мораль, даже то обстоятельство, что Карамзину было (мы точно знаем) не до стихов юного Пушкина, — даже все это не помешало симпатии и уважению лицеиста к историографу (тем более, что все прочие лицейские „скотобратцы“ завидовали; только Пушкин да еще Сергей Ломоносов — по старинным детским связям — могли запросто беседовать с самим Карамзиным).

АУДИЕНЦИЯ

Меж тем царь почти два месяца не принимает: где там старая дружба 1811 года? Как представляются теперь Александру тогдашняя откровенность, карамзинские речи и письма? С тех пор мир перевернулся — к царю же не пускают, ибо идут придворные церемонии в связи с бракосочетанием младшей сестры Александра.

От того, как будут приняты во дворце восемь томов, зависит вся жизнь, благосостояние, но не таков историограф, чтобы просить. „Знаю, что могу съездить и возвратиться ни с чем…“ „Хочу единственно должного и справедливого, а не милостей и подарков“. Когда-то помогала великая княгиня Екатерина Павловна, но теперь — „она занята и в нас не имеет нужды“.

Если же царь не одобрит, ну что же: „…продать часть имения и жить по-мещански“.

„Сколько дней для меня потеряно…“

„Твой друг знает свой долг по отношению к государю, но он знает также и свой долг по отношению к собственному моральному достоинству“ (Карамзин — Дмитриеву).

Умные люди намекают — и Карамзин (в письме к престарелому Николаю Ивановичу Новикову) сообщает, что „в Петербурге одного человека называют вельможею: графа Аракчеева“.

К Аракчееву проситься не хочет, в середине марта находит, что есть предел унижению, и решительно собирается восвояси…

Однако Аракчеев сам позвал… Карамзин решил, что это не его приглашают, а младшего брата, служившего по ведомству военных поселений.

Брат пошел — Аракчеев тут же начал с ним разговор о российской истории и мгновенно выяснилось, что должно явиться „другому Карамзину“. Пришлось идти… Говорили, что Аракчеев улыбается не более двух раз за год. Одна улыбка расходуется на историографа. С ним милостиво беседуют, присматриваются…

Разумеется, были благоприятные отзывы царицы-матери и министров, но и сам царь нашел полезным, в конце концов, Карамзина поощрить. Холодное молчание по поводу планов писать „Историю 1812-го“, но слишком уж велика заочная слава восьми томов „Истории Государства Российского“, слишком громко звучит имя Карамзина.

Политика, идеология Александра по природе своей двойственны — шаг влево и тут же вправо; Лицеи, университеты, конституция Польше, тайные планы российской „хартии“ — и одновременно военные поселения, „Священный союз“. Аракчеев и Карамзин…

Как только посетил Аракчеева — сразу и царь пригласил. Карамзин получает аудиенцию — и неслыханные милости.

Чин статского советника, орден Анны 1-ой степени. Карамзин при всем политесе, как видно, не сумел, или не желал, скрыть своего безразличия ко всему этому; тогда же сказал друзьям: „Не родись ни умен, ни пригож, а родись счастлив“; „Не мое дело умножать число аннинских кавалеров при дворе и слушать фразы; надобно работать…“

Александр заметил недоумение Карамзина и объявил, что награда жалуется не за Историю, а за старую Записку („О древней и новой России“). Главное же — История.

Царь дал изрядную сумму — 60 000 рублей на публикацию; разрешение — печатать в императорской военной типографии. Без специальной цензуры.

Карамзин опасался цензоров: „Надеюсь, что в моей книге нет ничего против веры, государя и нравственности, но, быть может, что цензоры не позволят мне, например, говорить свободно о жестокости царя Ивана Васильевича. В таком случае, что будет история?“.

Действительно, что будет история? Но Александр объявляет, что сам будет цензором. Вот кого, в сущности, копировал Николай I, беседуя с Пушкиным.