Последний из Воротынцевых

Надпись на конверте из грубой серой бумаги показалась ему странной: «Его светлости, высокопревосходительству, милостивейшему государю Александру Васильевичу Воротынцеву, владельцу подмосковного села Яблочки с деревнями и хуторами, имения Воротыновки…» Черт знает, что за чушь! Какому болвану понадобилось выписывать все его состояние на конверте?

Хороши были также и приписки на этом конверте — на одном углу: «Весьма и безотлагательно нужное», в другом: «Соблаговолите прочесть преданного раба от усердия предостережения». Все это было выведено с большим старанием, четким, убористым почерком искусного каллиграфа. Печать большая, красно-бурого сургуча, с какими-то цветами и птицами вместо герба.

В предчувствие Александр Васильевич не верил, но впоследствии не раз вспоминал, как ему претило сламывать эту печать и какой безотчетный страх и отвращение ощущал он, вынимая вложенное в конверт послание.

«Довожу до твоего сведения, изверг рода человеческого, лютейший из тиранов, которому нет подобного на земле, что неистовствам твоим наступает конец. Вспомни про несчастную твою жертву, испустившую душу в муках через твоих преданных рабов, Маланью и Николая, в селе Яблочках, в тысяча восемьсот семнадцатом году, вспомни про Марфу Дмитриевну и казнись, ибо час воли Божией близок и тебя ждет кара и возмездие за твои неистовства».

Следовала подпись: «Неизвестный Вашей светлости бывший раб, а ныне сам себя освободивший человек».

Это письмо Александр Васильевич пробежал вдруг, в одно мгновение, охватил его глазами, так сказать, и от гнева, охватившего все его существо, кровь с такой силой отхлынула к его сердцу, что он побледнел как полотно. Рука, державшая письмо, задрожала, а брови судорожно сдвинулись.

Но Воротынцев тотчас же овладел собою и, выдвинув один из потайных ящиков бюро, бросил в него письмо с конвертом, а затем обернулся к Петрушке, который замер на месте у двери.

— Чтобы завтра утром было известно, кто принес сюда это письмо. Лоб забрею, если не узнаешь, — произнес отрывисто барин и, поправив перед зеркалом высоко взбитый хохол, вышел своей обычной, твердой походкой из кабинета, после чего, гордо подняв голову, прошел в зал.

Тут было весело и оживленно.

Хозяйка, Марья Леонтьевна Воротынцева, урожденная княжна Молдавская, некогда очень красивая и живая девушка, представляла теперь собою старообразную, молчаливую женщину, точно кем-то напуганную (мужем, по уверению злых языков), и сделать свой дом приятным ей никак не удалось бы без помощи дочери, которая не только у себя дома, но всюду, куда бы ни являлась, делалась немедленно душою общества.

Благодаря ей у Воротынцевых было всегда шумно и весело; всегда можно было встретить интересных людей, услышать самые свежие и достоверные придворные новости, насладиться пением, игрой и декламацией приезжих знаменитостей и отечественных виртуозов. Да и послушать самое mademoiselle Marthe [1], когда она удостаивала петь при посторонних, считалось немалым удовольствием даже и для знатоков. Голос у нее был большой, сильный и так прекрасно обработанный, что, если бы она не была дочерью русского вельможи, из нее, без сомнения, вышла бы знаменитая певица.

В белом муслиновом платье, с букетом из живых роз с яркой зеленью на груди и с таким же цветком в черных, гладко зачесанных волосах, Марта стояла у открытого клавесина с бароном Фреденборгом, высоким длиннолицым блондином, и рассказывала ему о своем последнем успехе на маленьком вечере у графа. Разговор происходил, разумеется, по-французски.

Марта говорила отрывисто, откидывая назад гордую головку и с надменной усмешкой на тонких, красиво очерченных губах. Она очень напоминала в эту минуту отца, на которого похожа была не только лицом, но и голосом, и осанкой. У нее были такие же резкие и порывистые движения, как у него, та же манера щурить красивые, полные огня глаза с высоко приподнятыми тонкими бровями.

В свете строгие критики упрекали Марту в недостатке женственности и в чрезмерной живости характера. Правда, она была очень вспыльчива и ко всему относилась с не вполне приличной страстностью; к тому же она была так правдива, что подчиняться светским условиям для нее составляло истинную пытку. Но так как тщеславия в ней было немало, то приучить ее сдерживать в себе душевные порывы удалось довольно основательно, особенно с тех пор, как отец стал вмешиваться в ее воспитание.

Воротынцева, даже и в то время, когда родительский авторитет не был еще поколеблен, осуждали за излишнюю строгость к дочери. С непоколебимою суровостью преследовал он в ней все, что она наследовала от него в уме и характере. Он сам выбрал ей гувернантку, мадемуазель Лекаж, довольно ничтожную по уму особу, но гибкого характера, ловкую и покорную.