Последний из праведников

Что случилось? Разве бывает такое на берегах Сены? А что со свадьбой? “Где вы, где вы?” — жалобно стонет Эрни, выпускает из рук пучок травы и бросается в коридор. Там тоже пусто. Он в столовую — и гам пусто. Гости из нее ушли, наверно, много лет назад: вон сколько паутины на стенах и в углах потолка; а на столе, за которым проходило веселое пиршество, колышутся завитки плесени. Эрни голый выбегает на Ригенштрассе и умоляет прохожих сказать. куда направилась свадебная процессия. Но почему в ответ прохожие говорят о погоде? Почему они равнодушно пожимают плечами, глядя сквозь него, как сквозь прозрачное стекло? Почему их взгляды сделались такими пустыми и даже вовсе перестали быть взглядами? Эрни опускает глаза и видит, что его окровавленное тело расчленено, как на школьных таблицах по анатомии — каждая мышца, каждый нерв — отдельно. Он, конечно, подавлен своим открытием (а может, наоборот, загадочным образом черпает в нем новые силы), но все же довольно легко добирается до Дранси; уютный вокзал дрожит от удовольствия, купаясь в нежных потоках солнца. Никто из станционных служащих не хочет давать ему никаких справок; все они захлопывают у него перед носом окошки, словно это их прямая обязанность; а один из них даже собрался уже выпроводить вон эту ободранную шкуру под тем предлогом, что она своим видом оскорбляет пассажиров, но в этот момент Эрни почувствовал, как чья-то ладонь легла на обнаженную мышцу его плеча. “Фигура опаздывает, ей надо торопиться. — говорит всем немецкий солдат, — очень мало времени остается до отхода особого поезда”.

Особый поезд ждет на вокзале, как бы спрятанном внутри другого вокзала. Эрни еще не дошел до платформы, когда особый поезд задрожал, зафыркал и тронулся. Эрни прыгнул на последнюю подножку, открыл дверь в купе, а там — вся свадьба.

“Мы тебя ждали. — закричали все, — мы думали, ты уже не придешь”. “Не оставаться же мне единственным евреем. — вздыхает Эрни. — каждая капля моей крови взывала бы к вам. Запомните: где вы, там и я. Разве не ранит меня меч. пронзающий ваши сердца? Разно не слепну я, когда нам выкалывают глаза? И разве не еду я вместе с вами, когда вы садитесь в особый поезд?” “Едешь, едешь”. — оживились все, кроме барышни Блюменталь; она за билась в угол с грудным младенцем на руках и робко зажимает коленями свой узелок. “Ангел небесный. — жалобно мурлычет она, — я так надеялась, что ты не придешь”… “Это еще почему? — спрашивает Эрни. — Разве мне нет места среди вас?” “Надевай-ка вот эту куртку. — говорит дед. — и. чем слушать пустые бутылки, садись лучше возле Голды; она как хорошая еврейская жена оставила тебе место, хоть она и не дочь пророка”. “И я тебе оставил место”, — говорит Эрни Голде. Она молча пожимает ему руку и. высовываясь в окно, обращает его внимание на необычайную длину особого поезда. Издали появляются другие поезда с таким количеством вагонов, что они теряются из виду. Все поезда съезжаются в один центральный пункт, расположенный где-то далеко впереди паровозов. В Польше, по слонам Мордехая. “Куда мы едем, я не знаю, и догадываться, как некоторые, не умею, но едем мы туда все вместе, и это хорошо”, — говорит Муттер Юдифь. “В Польшу, — повторяет Мордехай. — Бог нас всех туда зовет, больших и малых. Праведников и простых смертных”. “Верно, — нравоучительно заявляет второй ивритоязычный солдат, — и теперь тут образуется пустота в форме шестиконечной. звезды”. “Но Бог расплатится с ними той же монетой,

— вдруг картавит Мориц. — Он сотрет их. как и нас, в порошок”. И в эту минуту Эрни чувствует, что обязан высказать свою давнишнюю великую мысль. “Мориц, Мориц, — говорит он, — если есть Бог, Он всех простит: потому что всех нас Он бросил слепыми в реку и слепыми оттуда вытащит; слепыми, как в первый день появления на свет”. “Тогда что же он сделает с нами, если простит остальных? Отправит в особо роскошный рай?” — спрашивает Мориц. “Нет, нет, — спокойно отвечает Эрни. — Он скажет нам: вот что, возлюбленные дети мои, я сделал из вас жертвенного агнца для всех народов, чтобы сердца ваши навсегда остались чистыми”. “О. мой друг.

— вступает снова в разговор второй ивритоязычный солдат, — зачем все-таки эта поездка? Зачем?” Все бесполезно. Никакие слова Эрни не могут успокоить сердце второго ивритоязычного солдата и избавить от ужаса малышей, тихо сидящих между Муттер Юдифь и дедом и прижимающих к себе узелки. Эрни вдруг начинает бить дрожь. Он подходит к Голде. и она, любовно кладя руку мужу под куртку, нежно гладит его грудь. Но, несмотря на счастье, которым наполняется его душа, прикосновение этой руки к обнаженным нервам и мышцам причиняет такую жестокую боль, что Эрни едва подавляет крик и улыбается Голде, которая вся усыпана травой. В этот момент скрипач ударяет по струнам, и все начинают плакать. Никогда еще голос скрипача не звучал с такой силой.

О, нельзя ли подняться на небо.
У Бога спросить, зачем все устроено так?