Последний император

В какой-то полудреме я сидел, склонившись над квадратным деревянным столиком белого цвета. Сидевшие за другими столиками и прихлебывавшие большими глотками чай в этот палящий полдень были мне противны. Так хотелось, чтобы они прекратили рассказывать неприличные истории, перестали громко хохотать, злобно глумиться над членами семьи Мэн и распространять вокруг вонь своего пота и немытых ног. Но я прекрасно понимал, что это не прежние времена в великом дворце Се и что я должен все это терпеть. Через некоторое время до меня донесся разговор каких-то приезжих, обсуждавших тревожную политическую ситуацию в столице. Они упоминали имена Дуаньвэня и Чжаояна и рассуждали о том, что последнее время во дворце идет кровавая междоусобица. Я был поражен, узнав, что Западный гун Чжаоян казнен.

— Старикам против молодых не устоять, — сказал один из приезжих. — Дуаньвэнь снес Чжаояну голову перед Залом Изобилия Духа одним ударом меча и в тот же день объявил о своем восшествии на трон.

— Дуаньвэнь столько лет преодолевал трудности, готовясь к отмщению. И все ради царского венца Черной Пантеры, — откликнулся другой посетитель. — Теперь он сжег за собой мосты, потому что не сумел разделить этот венец с Чжаояном. Я не сомневался, что он так и сделает. А Чжаоян, по-моему, — старый олух. Всю жизнь слыть таким героем и одним махом все потерять. Мало того, что остался без головы, так ему еще и очернили репутацию, сделав козлом отпущения.

Я поднял голову, чтобы посмотреть, что написано на лицах этих посетителей чайной — ликование или тревога за судьбу государства и народа, — и попробовать оценить, насколько достоверны эти сведения. И тут услышал, что они упомянули про меня.

— А что сталось с младшим государем? — поинтересовался коротышка-официант.

— Ну, а как еще может быть? — рассудил приезжий из столицы. — Тоже без головы остался. Покойник он, сбросили его в Царскую речку. — И, встав, приезжий красноречиво провел рукой по шее.

Это было еще одним потрясением. В тот миг все симптомы малярии у меня как рукой сняло, и я, подобрав с пола пожитки, выскочил из чайной семьи Мэй и сломя голову помчался к воротам этого уездного городка, до которых было не близко. На голову падали слепящие лучи палящего солнца, люди на улицах шарахались от меня стайками воробьев. Это был уже не мой мир; для меня в нем осталась лишь пышущая зноем, неизвестно куда ведущая дорога, по которой еще предстояло спасаться бегством.

В седьмом месяце, в самый разгар жары, я шагал в истрепанных соломенных сандалиях в глубинке царства Се. За плечами у меня остались три провинции — Бо, Юнь и Мо и четыре уезда — Чжу, Лянь, Сян и Оу с незамутненной красотой их живописных пейзажей, разбежавшимися во все стороны реками, синевой гор и зеленью деревьев. Честно говоря, я выбрал для бегства именно эту дорогу, чтобы вдоволь налюбоваться природой царства Се, которую без конца воспевали писатели и поэты. По ночам на постоялых дворах при свете масляных коптилок я слагал стихи. С десяток стихотворений, в которые я вложил свои переживания, были впоследствии объединены в сборник под названием «Ночные записи о горестных странствиях». Поэтическое вдохновение казалось смешным и неоправданным, однако, чтобы скоротать ночи в пути, кроме истрепанного «Луньюя», у меня были лишь эти, окропленные слезами стихи.

У одного прозрачного деревенского пруда в уезде Лянь я задержал взгляд на своем колыхавшемся, дрожащем и меняющем свою форму отражении. На меня глянуло загорелое, как у крестьянина, лицо с таким решительным и твердым выражением, что я глазам своим не поверил. Мое обличье настолько изменилось, что я выглядел, как заправский простолюдин. Я попробовал улыбнуться: лицо в воде показалось странным и неприятным, и, скорчив опечаленную физиономию, я наклонился еще ближе к воде. Отражение в ту же минуту стало несказанно уродливым. Я невольно зажмурился и отшатнулся от чистой зеркальной поверхности пруда.

Где бы я ни появлялся, меня везде спрашивали: «Куда направляетесь, любезный?»

«В Пиньчжоу», — отвечал я. «Шелком там будете торговать?» — «Шелком я не торгую, я торгую людьми, — отвечал я. — Я торгую самим собой».

По дороге на Пиньчжоу, от равнин на востоке до холмов на западе, я часто встречал беженцев, которые или покинули родные места из-за ужасного наводнения на юго-западе, или брели куда-то на юг из пострадавших от засухи горных районов на западе страны в надежде начать новую жизнь. На лицах у них был написан панический страх. Многие — молодые и старые, мужчины и женщины — собирались в рощах у дороги и в заброшенных храмах местных божеств. Дети яростно вырывали из рук матерей сладкий картофель, похожие на скелеты старики лежали в грязи на земле, одни громко храпели, другие осыпали проклятиями родственников. Один здоровяк-крестьянин на моих глазах снял с плеча целую бамбуковую корзину мокрого желтого хлопка-сырца, вывалил на дорогу и стал ворошить деревянными вилами, видно, чтобы просушить под жарким солнцем.