Последний фронтир. Путь Воина

В карие глаза женщины напротив потихоньку возвращались искорки, и он становился самим собой — циничным, ворчливым и придирчивым. Успокаивался.

— Ну, подумаешь, очередная девчонка приперлась к очередному мальчишке слишком поздно. Или слишком поздно что-то поняла — у них всегда так…

— Для любви не бывает поздно.

— Бывает. Только что видела.

— Нет. Поздно было не для любви…

— Для нее.

Кажется, они в очередной раз спорили. Официанты косились на странную парочку, но слишком частыми визитами не беспокоили — мужик в пиджаке сразу пояснил, что заказов больше не поступит. Он забыл пояснить другое: спустя несколько минут весь персонал кафе «Хлебница» навсегда забудет о том, что в двери когда-либо заходила женщина в белом и ее спутник в слишком глухом для местной погоды костюме.

— Не поздно, Мор. Просто это не безусловная любовь. Их бесконечные страхи делают ее условной — заграждают рамками, шлагбаумами, ставят преграды. Даже самая сильная и бурная река не сможет найти ход, если создать достаточно крепкую плотину, а этот Владимир сотворил именно это. Опасаясь новой боли, огородил себя столь плотной заслонкой, что свет сквозь нее не пробивается. А ведь он там есть — свет…

— Чему ты удивляешься? Люди не умеют жить без «если»: «если бы он вел себя иначе, я бы не уехала…», «если бы сказал правильные слова, я бы верила, что любит…». «Если мне продадут плохие фрукты в этой лавке, я никогда здесь больше ничего не куплю», «если автобус будет слишком трясти, я напишу жалобу на водителя…». Условия в этом мире во всем. ВО ВСЕМ. И везде плотины. Хоть бы один из этих дураков хоть единожды попробовал пожить без их излюбленного и гребаного «если». Ты ждешь от них любви, ты учишь их любить, а они стараются сделать так, чтобы никогда и ничего не любить.

— Поэтому для нас с тобой во всех мирах всегда найдется работа.

«Но тот ребенок будет жить и расти без отца…» — читалось в карих глазах, и искорки вновь пригасали.

— Мира, — человек в черном пиджаке оперся на стол и наклонился ближе, — тот ребенок будет жить. Жить. Вот главное слово. Ты помнишь, что было вчера?

Вчера было сложнее. Вчера Мира помогала матери, ребенок которой умер на двадцатом дне жизни, понять, за что можно продолжать любить этот мир. Шептала ей: «Благодари мир за каждый момент, пока он рос в твоем животе, пока ты была с ним рядом мысленно, а он был с тобой. За день, когда он родился, когда ты гладила его волосы, когда целовала его нежную кожу. Он знал, он чувствовал твою любовь. Будь благодарна за подаренный опыт с ним, а не проклинай дни без него. Он жил и уходил из этого мира, постигнув свой опыт, с твоей любовью — главнее этого ничего нет…»

А та женщина все рыдала — в ее глазах застыл одинокий космос.

Мира отодвинула кофе в сторону.

— Пойдем. Пойдем на пляж, куда угодно…

— Может, домой?

Когда Мире становилось тяжело, он звал ее домой. Уводил от людей уловками, хитрыми фразами и обманными маневрами. Чтобы восстановилась, чтобы не отдала себя всю тем, кто не умел зажечь свет любви в душе самостоятельно.

— Это хороший день, помнишь? А ты его видишь, видишь теперь?

— Вижу.

За окном спешили куда-то беспокойные люди. Все, как один, с плотиной вокруг сердца, все, стремящиеся постичь любовь и от нее же бегущие. Не желающие жить в «сейчас», хватающиеся за собственные цели и желания, как за спасительные плоты. Люди — «люблю тебя, если…».

— Дома на стенах поют твои колокольчики. А за окном, сытые и довольные, стрекочут сверчки…

Он взял ее за руку.

— Там есть твой любимый шезлонг, там тебе снова захочется петь. Нужно отдохнуть. Люди бесконечны, их проблемы тоже.

И он повел спутницу в белом прочь из кафе.

Их силуэты растворились в конце жаркой улицы, вдоль которой над горячим асфальтом неторопливо плыл невесомый пух.

Глава 13

Снег накрыл окрестные холмы, превратив вечно зеленые деревья на горизонте в синеватых часовых.

Заканчивался третий месяц ее пребывания в Тин-До, и накануне Нового Года сердце Белинды впервые накрыла тоска — глубокая и зловонная, словно болото.

Хотелось напиться. До тошноты, до кругов перед глазами, до беспамятства. Все это время она держалась неплохо — не отчаивалась без привычных предметов обихода, не грустила по городам, не рвалась в социумный круговорот. Но снег что-то изменил. А, может, не снег, а канун праздника.

Держащие сигарету пальцы мерзли — она до сих пор не бросила курить, а местные за дым не корили. Привезенные с собой сигареты давно закончились, но нехитрыми папиросками, заготовленными из местного сушеного табака и тонкой бумаги, охотно делилась Рим. С них Белинде поначалу хотелось кашлять — уж больно крепкими и едкими они были, — но она все равно их по чуть-чуть смолила. Постепенно привыкла.

Темнели голыми лапами на фоне стены кусты; вдали стелилось голубое небо — по-зимнему хмурое; неслышно росли сугробы.