Последний фронтир. Путь Воина

Вот тут Белинда была целиком и полностью согласна, и укушенная щека Рим был ярким тому доказательством. И все же… в ее голове пока не укладывалась одна вещь: ее взяли без экзаменов. Поставили в ряд к тем, кто пресловутый вступительный тест сдавал, позволили обучаться. Почему? Мира? Это все она. И ее звезда на ладони. И все-таки почему?

«Жди ответов, и они придут», — изрек бы «мудростар» Шицу.

Солнце почти опустилось; в комнате темнело. Уже почти не различались между собой цвета шариков — игра сбавляла обороты. Скоро манолы разойдутся по кельям.

— А что просили сделать Рим?

Все остриженные ногти отправились в карман халата — по пути назад она найдет урну.

— Рим досталось хуже все — Прыжок Вера.

— Это что такое?

— Это такой тест, который дает Мастер Мастеров. Он приходит, когда старцы не могут единогласно принять решение.

«Мастер Мастеров — уж не тот ли человек в серебристой одежде?» Ведь точно он…

— Мастер Мастеров жесток. Он не хотеть Рим тут. Говорил, что она должна шагнуть с обрыва в пропасть — если поверит в себя, то не падать. Она…

Что она? Белинде вдруг сделалось муторно.

— Она шагнула. И падать. Восстанавливаться. Новый тест. Снова Прыжок Вера — ей нужно было представить что-та сложный. Она не представить. Не знаю деталей, но Рим — упертый.

— Упертая.

Автоматически поправила Белинда на этот раз однозначно ощутив себя халявщицей. Причем, безоговорочно.

— А ты? — вдруг повернулся к ней Ума. — Что просили от тебя?

— Сдаться, — ответила Белинда хрипло. Солгала и нет одновременно.

Черные волосы от кивка скользнули по плечам.

— Да, они всех хотеть сдаться. Но кто нет, тот тут, — криво, но довольно ясно выразился Ума-Тэ. — Я рад, что ты тут.

Перестали звякать стекляшки; манолы расходились. Пыль костровища была покрыта, как узором, точками, линиями и впадинками.

Белинда вернула чужие ножницы; Ума-Тэ взглянул на нее с хитринкой.

— А ты тоже упертая.

— Я? Нет, — она тут всего две недели. Всего. И так долго. — Хотя, может быть. Чуть-чуть.

— Ты себя еще не знать.

Ума кивнул ей на прощание и последним вышел из «игровой».

* * *

Когда она вернулась, в келье было темно. Не так темно, как ночью, — солнце уже опустилось, но сумерки все еще давали насыщенный синий свет, который лился из единственного «окна». Рим лежала на кровати.

Белинда подошла к своей, разулась, сбросила одежду, улеглась. Прислушалась — сверху тихо. Что-то подсказало, что соседка с ирокезом не спит — прикидывается. Или же просто предпочитает молчать.

Лин поворочалась. Медленно и тяжело вздохнула, зная, что разговор простым не получится, но все же настроилась на лучшее.

«Открытое сердце… открытое сердце…»

— Послушай меня, я не халявщица, — начала тихо, обращаясь к продавленному матрасу над головой. — Что бы ты обо мне не думала, я не халявщица.

Тишина. Ни скрипа, ни разочарованного выдоха, ни злой фразы.

Начинать всегда сложно, но еще сложнее продолжить.

— Мне в этой жизни ничего не давалось просто так — ни корки хлеба, ни гнутого цента, ни куска счастья от жизни. Я всегда все зарабатывала сама. И, да, я не сдавала вступительного экзамена, но не потому что… не хотела. Так вышло.

На этот раз матрас заскрипел — Рим недовольно перевернулась:

— Слышь, малявка, ты ошиблась кельей — исповедальня на третьем этаже.

Лин не обиделась ни на «малявку», ни на желчный тон — оказалась готовой к нему.

— Я сюда пришла, потому что меня избил бывший, — произнесла ровно. — Избил так, что я едва сумела подняться на ноги. Спросишь, за что? Я украла его деньги. Наши — так он говорил. За день до этого он вернулся домой, сказал, что у него другая, что я больше не нужна, что не любит… Попросил уйти.

«Убраться».

— И я сперла деньги из мести.

Тишина. В сумраке кельи Белинда вдруг потонула в собственных воспоминаниях — до сих пор горьких, как сок репейника.

— Он пинал меня на убой. До сих пор не знаю, почему не убил.

Ей помнились острые носки ботинок, помнилась злость, в которой потонула казенная комната.

Зачем она все это рассказывает? Хочет стать кому-то другом? Хочет справедливого к себе отношения? Жалости? Нет, точно не жалости.

— Я сидела в Ринт-Круке на мосту, — в ее памяти, как и тогда, закапал дождь, — и жить мне не хотелось. Я его ненавидела. И себя. И тогда пришли они — эти призраки. Мужчина в черном и женщина в белом. Такие странные, противоположные друг другу. Я думала, что рехнулась, что моя черепушка сбрендила.

Ее больше не посылали в исповедальню. Вероятно, Рим мало интересовала эта история, но Белинда решила выговориться.

— Женщина назвалась Мирой…

Тихий выдох сверху ей больше почудился, нежели послышался.

— Она сказала, что, если я не приду в Тин-До, то умру. Раньше или позже. И только здесь выживу.

Лин усмехнулась самой себе, вспомнив, насколько сильно не желала идти в неизвестный ей пресловутый монастырь. Вспомнила, каким представляла его, как страшилась местного уклада, правил, одиночества. Многое ли отличалось на самом деле от ее фантазий? Задумалась — многое.