Промозглое утро, пропахший пылью и табачным дымом салон машины, покрытая бисеринками дождевых капель серая кепка водителя; снаружи привычно лило. Мужчина за рулем молчал, вел автомобиль по крутой и петляющей меж холмов дороге, изредка поглядывал на пассажирку в зеркало заднего вида — зеркало с трещиной.
Смотреться в треснувшее зеркало — плохая примета, но Белинда о приметах не думала. В этот самый момент, глядя сквозь мутноватые стекла такси — того самого такси, в котором, приехав в этот городишко, она вообще не намеревалась сидеть, — она силилась не слушать «херню», которая задавала бесконечный поток вопросов. Все, как один, не имеющих ответов.
«Куда ты едешь? Зачем? Что тебя там ждет? Совсем рехнулась? Попроси остановить машину, возвращайся на вокзал, наплюй на всякие предчувствия — езжай в нормальный город. В нормальный! Город!»
Лин «херне» не отвечала. Да и что ответишь, если логики в ее теперешнем поступке действительно не было никакой, так как Белинда, согласившись на предложение Дэнни договориться с водителем такси, ехала к подножию неизвестной горы, чтобы попытаться на нее взобраться. На какую-то гору, к какому-то храму. Да, раньше вся ее жизнь не имела великого смысла, а сейчас вообще превратилась в бред сумасшедшего.
«Попроси остановить машину!»
— Вы уверены, что Вам — туда? — не удержался в какой-то момент водитель и озвучил то, что кружило у него на уме уже не первую минуту. Наверное, администратор предупреждал его, что девушка «немного не в себе», но как не попытаться вразумить сбрендившего человека, если тот собирался совершить нечто из ряда вон?
«Попроси остановить…»
— Уверена.
— Вы смотрите — туда никто из наших не лазил…
«Из наших» — как будто в Ринт-Круке существовала тесная и сплоченная коммуна тех, кто (в отличие от нее) из ума не выжил.
Лин с ответом не нашлась. От тряски ныли ребра; хотелось курить.
Сигаретами она запаслась этим утром в единственном супермаркете, куда добралась после того, как Дэнни снабдил ее пакетом с едой: «Это от Рианы».
Спасибо неизвестной Риане. Спасибо Дэнни. Но дальше она сама.
Когда развалюха с шашечками на боку, наконец, остановилась у обочины, Белинда потянулась к дверной ручке.
— Девушка, может… Вас подождать?
— Не нужно.
— Вы можете заблудиться.
— Могу. Но это не Ваша забота.
— Я все-таки…
— Ждать не нужно, — отрезали грубо, и конопатый водитель обиженно поджал губы.
Едва различимая тропа, низкорослые елочки с мокрой паутиной на ветвях — путь наверх. Прежде чем сделать шаг, Белинда долго курила, упрекала себя за полный идиотизм, вдыхала рассеивающийся в утреннем тумане запах бензина от укатившего прочь такси.
—
—
—
Может быть. Но она хотя бы попробует.
По крайней мере, постарается выбрать не одно из четырех роковых направлений. Холм — значит, холм. И только потом вокзал.
Вокруг, не считая шороха капель по хвое, все замерло — тихо и безветренно. Докуренная сигарета полетела прочь, под елку.
Когда Белинда ступила-таки на тропу, херня завизжала так громко, будто не желала больше находиться в голове у безумца, которого невозможно переубедить.
И пусть. Если она угробит подселенца, то совсем не будет жалеть, а, если себя, то тоже невелика потеря — хотя бы прогуляется напоследок на природе.
Он — голос в голове, — взяв минутную паузу, пока она шагала между мокрыми листьями свисающей вдоль тропы травы, снова принялся ныть — мол, а если монастыря не существует? А что, если тебе не откроют? Что, если не найдешь его до ночи? Что, если?…
Хватит «если». Почему-то в ее жизни, кажется, от самого рождения, было слишком много страхов — бесконечных «если» по поводу фантомов будущего, которое может никогда не произойти. Одна ли она средь миллионов людей страдала от многочисленных фобий и собственной неуверенности? Одна ли мучилась предположениями — правильно ли поступаю? Зачем? Почему никогда не чувствую себя спокойно, а лишь вечно изнываю от тревоги?
Этим странным утром, ковыляя по ползущей вверх тропе, Лин вдруг поняла, что окончательно устала от себя самой. Что она такая — какая есть сейчас — самой себе не нужна. Ей требовался выключатель — один-единственный выключатель, который бы раз и навсегда отрубил бы задравший до колик мыслительный процесс.