Последний единорог

— А то, как он вызвал этого Робин Гуда — чтобы парни помчались за ним и выступили против тебя? Да, сэр, — но он себя на этот раз выдал, и теперь останется с нами, хотя его отец уже послал Красного Быка, чтоб освободить его.

У Шалли в этом месте перехватило дыхание, но гигант, особо не церемонясь, как он не церемонился со Шмендриком всю эту долгую ночь, подхватил волшебника и поволок к огромному дереву, где привязал его лицом к стволу. Шмендрик мягко хихикал на протяжении всей операции, а кое–какие действия разбойнику даже облегчил, обняв дерево ласково, будто новообретенную невесту.

— Вот, — наконец произнес Джек Дзингли. — Не посторожишь ли ты его, Шалли, пока я посплю, а уж утром я отправлюсь к старому Хаггарду посмотреть, насколько его мальчик ему дорог. Может статься, через месяц мы все станем праздными джентльменами.

— А как насчет моих людей? — встревоженно спросил Шалли. — Они вернутся, как ты думаешь?

Гигант зевнул и отвернулся:

— Они будут здесь к утру — печальные и с насморком, и некоторое время тебе придется быть с ними помягче. Вернутся, потому что они не из тех, кто хоть что–то меняет на ничто, — они ничем не лучше меня самого. Если б мы были такими, то Робин Гуд, возможно, остался бы с нами. Спокойной ночи, Капитан.

Когда он ушел, на полянке стало совсем тихо, если не считать сверчания сверчков и тихого хмыканья Шмендрика в кору дерева. Костер погас, а Шалли ходил вокруг него кругами, вздыхая всякий раз, когда гас очередной уголек. В конце концов он уселся на пенек и обратился к пленному волшебнику:

— Может быть, ты и сын Хаггарда, — раздумчиво сказал он, — а вовсе никакой не собиратель фольклора Чайльд, за которого себя выдаешь. Но как бы там ни было, ты все равно очень хорошо знаешь, что Робин Гуд — это басни, а я — реальность. Никакие баллады не станут собираться вокруг моего имени, если я сам их не напишу; никакие дети не станут читать о моих приключениях в своих школьных книжках и играть в меня после уроков. Когда профессора роются в старых сказках, а ученые просеивают старые песни, чтобы понять, жил ли Робин Гуд на самом деле, они никогда, никогда не отыщут там моего имени, даже если расколют весь мир, как орех, чтобы достать ядрышко его сердца. Но ты это и так знаешь, и поэтому я сейчас спою тебе песни о Капитане Шалли. Он был добрым, веселым негодяем, который грабил богатых и все отдавал бедным. В знак своей благодарности люди сложили о нем эти безыскусные стихи.

С такими словами он запел, и пел их все, включая даже ту, что для Шмендрика уже спел Вилли Джентль. Он часто останавливался, чтобы прокомментировать различные изменения ритмического рисунка, ассонансные рифмы и модальные мелодии.

VI

Капитан Шалли уснул на тринадцатом куплете девятнадцатой песни, и Шмендрик, который прекратил смеяться несколько ранее, немедленно приступил к попыткам освобождения. Он изо всех своих сил пытался разорвать узы, но те держали крепко. Джек Дзингли завернул его в такое количество веревки, что им можно было бы оснастить небольшую шхуну, а все узлы, которые он завязал, размерами были с черепа.

— Мягче, мягче, — советовал себе Шмендрик. — Ни один человек, обладающий властью вызывать Робин Гуда (а на самом деле — создавать его), не может оставаться связанным долго. Одно слово, одно желанье — и это дерево снова обязано стать желудем на ветке, а веревка — снова зеленеть в болоте.

Но он знал, еще не успев позвать то, что на мгновение посетило его: оно ушло опять, оставив только боль там, где побывало. Он чувствовал себя брошенным, забытым коконом.

— Делай, как пожелаешь, — тихо сказал он. При звуке его голоса Капитан Шалли проснулся и спел четырнадцатый куплет:

«Там в доме — пятьдесят мечей и столько ж — про запас,
И, Капитан мой, я боюсь: они прикончат нас.»
«Не бойсь! — вскричал наш Капитан. — Не бойся их совсем!
Мечей–то, может, у них — сто, но нас — все так же семь.»

— Я очень надеюсь, что тебя прирежут, — сказал ему волшебник, но тот уже снова спал. Шмендрик попробовал несколько простых заклинаний против уз, но руками при этом он пользоваться не мог, а на другие трюки больше не хватало духу. Вместо освобождения произошло вот что: в него влюбилось дерево, которое начало нежно мурлыкать о счастье вечных объятий красного дуба:

— Навсегда, навечно, — вздыхало оно. — Верность превыше всего — всего, что человек может заслужить. Я сохраню цвет твоих глаз, даже когда никто в целом мире не вспомнит больше твоего имени. Нет иного бессмертия, кроме любви дерева.

— Я уже помолвлен, — оправдывался Шмендрик. — С лиственницей западной. С самого детства. Брак по контракту — никакой выбор не был возможен. Безнадежно. Нам не суждено быть вместе.

Порыв ярости сотряс дерево, словно на него обрушилась буря.