Последний довод побежденных

Он зло сплюнул и заставил себя не смотреть на стол. Уж лучше на свой плевок на чисто выскобленном полу избы.

— Отступали в составе батальона. Были оставлены как арьергард, заняли позицию. Когда появился противник, бойцы подняли руки. Все.

— Здесь написано, что вы оказали сопротивление. И ваши бойцы стреляли по наступающим. Вы выдержали атаку, и только во время второй вы сдались.

Молчание. Тягостное, длящееся. Ему не хотелось вспоминать тот бой. В нем не было ничего героического. И он думал сотни раз после, что лучше бы ему тогда было лечь мертвым. Нежели поднять руки.

— У вас и ваших солдат не осталось патронов. И именно это было причиной вашей сдачи в плен. Верно?

— Какая, к черту, разница? — безжизненно проговорил он, не своей волей возвращенный в прошлое. В воспоминания, в которых не было ничего ценного для него. Пыльная степь, растрескавшаяся земля, не поддающаяся лопатам. Промокшие насквозь от пота рубашки, и по обойме на брата.

— Вы отказались вступить в РОА. Ныне же сами выразили желание. Как это понимать?

Он сглотнул слюну. Шумно, безо всякого стеснения. Угрюмо сжал зубы и поднял упрямые глаза на человека в немецкой форме, с нашивкой РОА на плече. Склонил голову, рассматривая его, будто бы стараясь проникнуть вглубь, в его мысли и чувства.

— Злишься… и что же? — хмыкнул тот. — Да вы здесь все злые. Все. Потому что вам умирать не хочется. Вот и причина. Одна-единственная.

Снова налил водки. Четверть стакана. Презрительно взглянул на исхудавшего, грязного пленного, и лихо выпил. Скривил губы, причмокивая, и закусил, подцепив вилкой половину раскрошившейся картофелины. Открыл папку, достал из нее лист желтоватой писчей бумаги, и, приподнявшись, положил перед пленным. Обернувшись, взял с соседнего стола письменный прибор, поставил рядом с листком.

— Давай, пиши. Я, такой-то, фамилию свою, имя, отчество.

Он смотрел на листок. Помятый посередине, с двумя расплывающимися жирными пятнами от пальцев. Взял письменный прибор и переставил его вправо. Вынул перо, стряхивая с него лишние чернила, тщательно, не спеша.

А затем четко вывел на листе: «Я, Свиридов Александр Валерьевич…»

* * *

Бом-бом-бом-колотилось в ушах сердце. Его грохот заглушал все, все, что угодно.

«Не годится. Не годится так, лейтенант… не годится!» — мелькнуло в голове. Свиридов вздохнул глубоко и выдохнул медленно. И еще раз, успокаивая взбешенное сердце, старательно расходуя отведенные секунды. Последние мгновения.

Отчасти он упивался этим. Словом «последние» и ощущением.

Отработал назад, несколько движений, сползая под прикрытие небольшого пригорка. Резко выдернул магазин из автомата, заряжая другой, подбивая его для уверенности ладонью. Куражась, отбросил разряженный в сторону.

Ни к чему сейчас беречь его. Подбирать, прятать, следить за тем, чтобы не спутать со снаряженным. Ежу понятно — не надолго это все. Жилов с Захаровым молчали, и можно было пари держать, что замолчали ребята навсегда.

Да даже если так. Вернее — и пусть так. Молодцы парни, как были своими, так и в смерти не предали.

Не тягаться им с егерями. Съедят их те без масла. Так, что ли, думали?

А вот двоих уже уложили наглухо. Одного Илюхин, другого сам Свиридов. Что, поперхнулись, суки?

И еще бы побольше вас. Хоть зубами грызть, хоть ногтями рвать. Или вот граната, самому такой гранатой стать, большой, и чтобы вас с собой. На тот свет, или в ад, куда бы то ни было.

Зол. Ох, как зол он был на них. Себя не оправдывая и на обстоятельства не кивая, немцев сейчас ненавидел. Кто бы предложил размен — его жизнь на егеря, — согласился бы, не раздумывая. И боялся одного — не умереть, а получить пулю до того, как еще одного подстрелит. Хотя бы еще одного.

Ученые ведь, псы. Двух потеряли и притихли. Не видно движения. Звуков не слышно. И команд нет. Словно бы растворились в лесу или ушли. Плохо, если ушли. Не трусость это никакая, конечно. Преследователям нельзя терять Терехова. Ну вот никак нельзя. И потому могут они обойти заслон, и даже раненых своих могут бросить, коли уж на то дело пошло.

Глухо ударилась граната по вершине холма и, подпрыгивая, покатилась прямо на Свиридова. Лейтенант, не медля ни секунды, подхватился, прямо с земли стартуя, и ровно два шага сделал, прежде чем скупая, меткая очередь перебила ему ноги.

— В бога душу мать! — заорал во весь голос, заходясь от захлестывающей боли. И больше того, от обиды. Что так запросто купили его, гранатой, не снаряженной для взрыва! Он повернулся на бок, стараясь упереть в плечо автомат, но кто-то быстрый одним движением выбил оружие из рук. И тут же выкрутили ладони, не давая добраться до гранат, заламывая их безо всякой жалости.

— Сколько вас было, «иван»?

Свиридов плавал в тумане, состоящем из двух субстанций — боли и ненависти. И пока второе не уступало первому, все было достаточно неплохо.

— Сколько вас было, «иван»?

А у него, кажется, уже крошились зубы. И язык был прокушен, потому что кровь точно заливала рот. Он даже кашлял, когда она попадала в горло, и его переворачивали, старательно, вовремя, чтобы не задохнулся.