Последний август

Обычно перед сном я доставал своих героев из ящика, усаживал — кого на паровоз, кого в грузовик, заводил ключом зайца и под звуки марша отправлял в путь. Мой уголок тогда превращался в вокзал, откуда вылетали различные звуки и возгласы: «в-ж-ж» сменялось «ой-ой-ой» и «чух-чух-чух». Словарь расширялся после очередного кинофильма: «Приедешь, пиши», «Успеем прорваться, товарищ полковник» и даже «Прощай, Коля, прощай навеки...»

— Куда они едут? — однажды спросила бабушка, придя на «вокзал» в разгар посадки. 

— Далеко, за тридевять земель.

Бабушка села в кресло и, натянув на стакан папин дырявый носок, принялась штопать.

— Он играет в эмиграцию, — произнесла она себе под нос.

Граница моего угла заканчивалась буфетом, поставленным специально так, чтобы я не мог лежа смотреть телевизор.

Ну а на софе весь день ждал своего друга плюшевый медвежонок с глазами-пуговицами и затертым тряпичным язычком. Медвежонок давно не мычал — что-то твердое, если потрясти, болталось у него внутри. Впрочем, я уже не шибко нуждался в его ложном мычании — таких плюшевых медведей тысячами делают на фабрике и доставляют в универмаги. Но с медвежонком было легче засыпать: прослушав сказку, мордой к стене сначала ложился он. 

***

В тот вечер играть в своем углу не хотелось. Я залез на бабушкин диван, немного попрыгал, чтобы поскрипели пружины. И не дожидаясь родительских указаний, отправился спать. Перед этим вышел на крыльцо, где у двери на ночь специально выставлялось ведро.

Зазвенело, как дождь по жести, только гораздо мелодичней: свое соло тенор начал робко, затем осмелел, потом — мощное крещендо, и постепенно — тише, тише, последняя капля, последний удар смычка... Аплодисменты!.. 

Потом почистил зубы, разделся, уложив штаны и рубашку на стуле, что обычно делала мама. Лег.

— Сынок, ты не заболел? — встревожилась мама, прикладываясь губами к моему лбу. — Нет, не горячий… Смотри, как Игорь аккуратно сложил свою одежду. Не то что ты — приходишь и бросаешь, где придется, — кольнула она отца.

На мгновение я почувствовал гордость за себя: хорошо бы стать послушным и выполнять все, чего от тебя добиваются родители. Может, начать завтра же? Или... Нет, лучше послезавтра. А завтра — напоследок, еще пожить как человек.

Я повернулся на правый бок, на левом спать нельзя — там сердце. Уложил медвежонка и стал прислушиваться к разговорам взрослых.

— Что за дурной фильм, — сказала мама. — Сделай тише, Игорь спит.

Еле слышно зашлепали, удаляясь, папины тапки, которые он называет «капцями». У папы шаги — широкие, отчетливые: бум-бум-бум; у мамы — вкрадчивые, утиные, да и ходит она, перекачиваясь по-утиному. Бабушка вообще не ходит, а переплывает, словно парит в воздухе... Она парила всю жизнь над ведрами и кастрюлями, не выпуская из рук веника, кухонных ножей и дырявых папиных носков. Нажав на педаль акселератора и потянув рычаги на себя, она взмыла до седьмого этажа дома, в который мы переехали. А потом, пожелтевшая, изъеденная раком, штопором пошла вниз, в мерзлую землю кладбища. Но смерть мстила этой старухе за прижизненное парение: смерть затолкала ее на самое дно могилы, присыпала комьями и снегом, утрамбовала и для надежности навалила сверху гранитную плиту, которая почему-то вскоре треснула пополам...

— Жалко Валю, за что ей такое наказание, — сказала мама.

— А ты мной недовольна. Смотри, уйду к другой, — с деланной угрозой в голосе произнес папа.

— Васька раньше так не пил, — помолчав, сказала мама.

— Он спивается так же, как и покойный Борис, — добавила бабушка. — Помню, тот запил, когда вышел из тюрьмы.

— А что, Васькин отец сидел? — спросил папа.

— Два года. В тридцать седьмом... нет, постой, в тридцать шестом, при Ежове, его выпустили на бериевскую амнистию. А из эвакуации он вернулся законченным алкоголиком.

— Отец от водки сгорел, и сын туда же, — добавила мама.

Возникла пауза.

— Завтра на заводе собрание, будут говорить о новом доме, — сообщил папа.

— Разве его уже закончили? — осторожно спросила мама.

Папа промолчал (наверно, кивнул).

— Эх, дали бы нам двухкомнатную квартиру... Но мы невезучие. Везет только богачам, а беднякам — никогда, — запричитала мама.

— Ничего, может, дадут и нам, — обнадежила бабушка.

— Если бы он не боялся выступать, а то ведь всего боится, — продолжала мама. — Только дома храбрый. Нам же полагается квартира, полагается. Сколько у нас метров на человека?

— Четыре, — буркнул отец.

— А надо сколько? Шесть. Но разве ты можешь чего-нибудь добиться? Нет бы — войти в кабинет директора или парторга, стукнуть кулаком по столу...

— Ты видела нашего директора и парторга? Иди к ним, добивайся. Рабочие их так ненавидят, дай волю — повесили бы на первом столбе. 

— Тише, ша, Игорь спит, — зашипела мама.

В кухне запел сверчок. Интересно, какой он? Наверное, большой усатый жук, сидит в норке и рассказывает свои таинственные истории.

— Лена, завтра в восемь мы должны выйти, — напомнила бабушка.

— Вы идете к Шалимову? — поинтересовался папа.