Последний август

— Ложись спать, — сказала мама. — Завтра папа вернется с базара и пойдет с тобой покупать ранец.

— И пенал?

— И пенал.

Маме для меня ничего не жалко, что ни попрошу — сразу достает свой кошелек. Правда, в мамином кошельке денег всегда почему-то очень мало. Папа говорит, что деньгами хуже всех в семье распоряжается мама, а лучше всех — бабушка. Бабушка всегда торгуется. К примеру, остановится возле торговки с укропом, выберет пучок, будет вертеть его, нюхать, сбивать цену. Уйдет, так и не купив. Сделает пару шагов, остановится, вернется и — снова за свое. А папа не торгуется. Он стоит у прилавка и что-то подсчитывает: глаза слегка закатываются, губы беззвучно шевелятся. Если, вздохнув, покачает головой, значит, дорого, дела не будет; а если решительно махнет рукой — к покупке.

...Плюшевый мишка лежал рядом на боку и вместе со мною слушал, о чем говорят взрослые.

— Семен, убавь звук в телевизоре, Игорь спит, — попросила мама. — Быть может, вообще не нужно, чтобы телевизор стоял в этой комнате?

— А куда его поставить, себе в кровать, что ли? — отозвался папа, убавив звук.

— Плохо жить в такой конуре.

— Что слышно о новой квартире? — поинтересовалась баба Женя.

— Не знаю, — ответил папа. — На следующей неделе комиссия с завода будет ходить по домам, проверять жилищные условия.

— А-а, ничего нам не дадут, — вздохнула мама. — Уже пора рожать второго, а тут даже коляску негде поставить.

— Куда вам еще второго? С одним справиться не можете, — проворчала баба Женя.

— Почему это не можем? — возмутилась мама.

— Лена, прикрой окно, дует, — вдруг попросила бабушка.

Скрипнула рама, щелкнул шпингалет.

— Форточку не закрывай, — дал указание папа.

— Тебе же на операцию, как ты собираешься рожать второго? — спросила баба Женя.

— Ну и что? После операции. Годы-то идут, — ответила мама.

— Тебе сейчас сколько? Тридцать? Я Семена родила в двадцать два. Тогда — не дай Бог! — даже молочных кухонь не было. Помню, у меня начался мастит, пришлось искать кормилицу. Мой Игорь с ног сбился, пока нашел. 

— А у меня, когда Игорь родился, было столько молока — не знала, куда девать. Но он грудь брать не хотел ни в какую. Мне тогда посоветовали посыпать сосок сахаром. И он так полюбил, что почти до двух лет нельзя было оторвать.

— Куда это годится, если ребенок двух лет берет грудь? — сказала баба Женя и неожиданно повернула голову в мою сторону. Ее левый глаз прищурился. Засекла! — А ну вытащи оттуда руки! Семен, вы следите, где он держит свои руки?! 

Ладоши мои, как ошпаренные, выскочили из трусов. 

— Игорь, ты почему не спишь? — спросила мама.

Повернувшись на бок, я поначалу закрыл глаза, а потом снова открыл.

— Помню, когда я была на седьмом месяце, — продолжала баба Женя, — вышла на улицу, поскользнулась и упала. Что я тогда пережила! Привезли в больницу — думали, начнутся преждевременные роды. Игорь прибежал с работы, бледный: «Женечка-Женечка». Я ему говорю: иди, а то на работе неприятности будут, видишь сам, какое сейчас время. «Нет, Женечка, как же я тебя одну оставлю?» 

— Вам делали кесарево? — поинтересовалась мама.

— Нет. Я Семена легко родила — как выплюнула. А второго не успела. Игорь, помню, просил: «Женечка, сын у нас есть, роди мне дочку». Ему-то уже было под сорок. А я не хотела. Боялась: вдруг придется одной с двумя детьми остаться. Кто мог тогда знать, что ждет завтра? В тридцать восьмом мы дважды были готовы, что за ним придут, ведь он был парторгом на заводе.

Едва слышно звучали голоса из телевизора. Папа, кажется, перестал отстукивать «капцей».

— Игорю броню, — продолжала баба Женя. — А он, дурак, отказался. Я даже на вокзале его умоляла: «Одумайся, поедем!» Он лишь головой кивал: «Женечка-Женечка...» По-моему, он предчувствовал, что мы больше не увидимся.

— Почему же он не уехал с вами в эвакуацию? — спросила мама.

— Потому что дурак. Думал, что, кроме него, Киев некому будет оборонять.

— Ты говорила, что его видели в Дарнице, — подал голос папа.

— Это мне Людка Аландаренко рассказывала: когда ходила в лагерь для военнопленных своего искать, видела там за колючей проволокой одного, похожего на Игоря. Но она, говорит, не уверена — для евреев и комиссаров там внутри огородили отдельный лагерь. Игорь-то и на еврея не очень был похож, разве что густые брови и длинные ресницы. Но долго ль узнать? Приказали снять штаны — и всё. Тогда ведь все наши мужчины были обрезанными.

Я прикрыл глаза. Зачем деду приказали снять штаны? Что обрезали?