Последний аргиш

— Однако не больше четверти, — заметил Кильда. Он устал, но был натренирован в таких переходах и не обливался потом, как я или Токуле.

Совершенно спокойно я подошел к лодке, схватил кирку и швырнул ее в кусты. Никто не остановил меня. Я понял, что все устали, а впереди еще много километров.

Опять идем лесом. Идем час, второй, и снова привал. Следующий привал уже через час. Очень трудно мне, но особенно Токуле. У него тяжелый рюкзак. Он даже не отвечает на мои вопросы. Он теперь идет сзади нас. Я слышу его частое дыхание. А мы чаще прежнего меняем плечи. Теперь горят оба плеча. Не хочу трогать: наверняка содраны в кровь. Идем как машины, бездумно переставляя ноги. От усталости они подкашиваются, но мы продолжаем идти, покачиваясь из стороны в сторону.

На следующем привале в кусты полетела вторая кирка и лопата. Но легче становится на какое-то мгновение.

Далеко за полдень очередной привал. Ни говорить, ни есть никто не хочет. Я лег на землю и зло стиснул зубы. Болят плечи и зудят искусанные мошкой ноги, шея, руки. Пройденный путь остался в памяти как узкая тропа, загроможденная пнями, кочками и буреломом. Я не видел, какой был лес, какая вторая тундра, которые мы миновали.

Я встал, молча вышвырнул из ветки оставшиеся лопаты, вынул ружья и положил рюкзак. Но Токуле взял рюкзак на плечи и сказал:

— Пошли, лучше не будет.

Он прав — надо идти. Снова первыми идем мы, Токуле следом.

— От этого кедра совсем близко! — радостно крикнул Кильда.

Я не заметил кедр, но весь оставшийся путь мы прошли без остановки и быстрее. На берегу Мамонтовой речки, сбросив ветку на землю, мы плюхнулись на траву. Появившийся следом Токуле с огромным рюкзаком и лопатой в руке с трудом заставил меня достать спальные мешки.

Солнце еще только шло к закату, а мы спали.

Проснулись разом от голода и ничего не могли понять. На небе светило солнце, перед нами была река, и долбленка лежала на траве. Значит, дошли! Все-таки дошли! Ныли икры ног, болели плечи, впереди не простой путь против течения по Мамонтовой речке, но для нас самое трудное позади!

Два дня мы плыли по речке до Соснового лба. Ночевали под сосной, которая не укрывала от хлынувшего среди ночи ливня; грести пришлось всем, и все устали от работы однолопастным веслом ветки. Но все равно самым трудным был перетаск.

*

Сосновый лоб появился сразу, как только мы выехали на озеро. Могучие сосны багровели в лучах заката. Чешуя коры светилась желтовато-красным отливом, и на ее фоне рельефнее выступал пирамидальный серо-черный ствол оголенной лиственницы с черными шишками на ветках.

Ветер не треплет верхушки крон, не рябит воду. В базальтовой глади озера отражаются высокий угор, сосны и лиственница. На ее шишках алеют огнем загадочного пожара отблески уходящего дня.

Тихо на озере и в величавом бору, приближающемся к нам. Длинные тени падают на лодки, на людей.

— Э-гей!

Кричит Токуле, и молчавший лес повторяет неожиданно мрачно и глухо перекатывающееся по кронам на запад многократное эхо— «э-гэй, э-гэй!»

С толстой лиственницы на уровне глаз смотрит застарелое вырубленное лицо холой — «хозяина лба». У корней семь массивных валунов, и меж ними родник. Семь — магическое число. За деревом небольшая поляна и бор без кустов, с редкими молодыми сосенками и ковром пожелтевшей хвои.

Солнце село, и ночная темень бесшумно завладела лесом. Первый костер и первый ночлег на лбе у лиственницы. «Под охраной самого хозяина», — думаю я и медленно засыпаю.

Первая ночь на таинственном лбу! Немного тревожно. Завтра пойдем вглубь. В тиши резко трещат сучья в костре, ворчит вода, наваливаясь на берег, но не слышно ночных птиц, и только из лесной чащи доносятся резкие шорохи — где-то сосны роняют шишки.

Все снаряжение оставили у холой, взяли лишь ружья, а Кильда лопату. В лес, в сосновый бор идем все убыстряя шаг. Идти легко: ни бурелома, ни пней. Просторно, и нигде не видно шаманских гагар и шаманских орлов. Только лес, только сосны. Вот и ручей — не он ли служил границей между живыми и мертвыми?

За ручьем разбрелись в разные стороны. Тот же лес. Издалека крикнул Токуле:

— Вы что-нибудь нашли?

Этот вопрос повторяется все чаще и чаще. Ничего.

— Нашел, сруб нашел!

Бежим через ручей на голос Кильды.

Три ряда нижних венцов, заросшие мхом, засыпанные хвоей, лежат прямоугольником. В центре прямоугольника первая и единственная береза в этом бору. Ей никак не менее четверти века.

— Олений сарай, старый олений сарай, — поясняет Кильда.

Больше четверти века назад люди покинули стойбище, а жили здесь подолгу и основательно. На временных угодьях никому не приходило в голову строить срубный загон для оленей.

Внимательно смотрим на землю и видим в хвое и мху еле заметный конец полоза оленьей санки. Раскидали мох, и показался весь полоз, рядом второй, а меж ними упавшие сгнившие копылья. Следы, оставленные жившими здесь людьми, теперь попадаются часто — почти неразличимый круг с короткими гнилушками — чумище, место, над которым стоял чум.