Последние Горбатовы

Барбасов был представлен князю и имел честь беседовать с ним около часу. Князь любезничал, выкрикивал, видимо, заинтересовался Барбасовым. Когда тот стал прощаться, князь без конца жал ему руку, отвешивал низкие поклоны и довел его своей любезностью до того, что Алексей Иванович, несмотря на свое самообладание, совсем растерялся и выскочил из гостиной весь красный, с таким выражением в лице, как будто его высекли.

— Что же ты скажешь, князь, о моем секретаре? — спросила Марья Александровна.

— Прекрасный, прекрасный молодой человек, — крикнул князь, изо всех сил потирая свои руки, — tout-`a-fait dans mes id'ees…

— Если не надувает, вдруг прибавил он шепотом.

Марья Александровна опять рассердилась.

— Однако ты становишься чересчур подозрительным, это уж даже просто болезнь! — заметила она.

— Что делать, что делать! — отозвался князь, кривя рот в усмешку и переменяя разговор…

Барбасов же стал тщательно избегать князя и почувствовал к нему глубокую ненависть, такую, какой вообще никогда и ни к кому не чувствовал. Он понял, что князь его проник насквозь, и вдобавок перед этим комичным и странным, даже более комичным, чем он сам, человеком он почувствовал себя, может быть, в первый раз в жизни вдруг доведенным до очень миниатюрных размеров. А с таким превращением своей фигуры он никак не мог помириться. Но князь ни словом, ни делом не повредил Барбасову. Он просто среди своей обширной деятельности позабыл о нем, а Марья Александровна не напоминала больше…

По счастью Барбасова, князь не принадлежал ни к одному из обществ Марьи Александровны, и потому он не встречался с ним на заседаниях. Зато он постоянно, и на заседаниях и вне их, встречался с Машей. Она теперь тоже оказалась помощницей тетки, чем-то вроде неофициального второго секретаря, и у нее с Барбасовым была всегда общая работа. Они сходились все ближе и ближе. Барбасов уже совсем был влюблен в нее, насколько мог, то есть он окончательно отождествил ее со всем, что ее окружало и что должно было теперь скоро, как он надеялся, принадлежать ему вместе с нею.

Она все еще не определяла себе своего к нему чувства. Ей прежде было с ним хорошо, привольно и весело. Все, что он говорил, ей нравилось. Она считала его самым замечательным человеком, деятелем будущего, и радовалась, что он на всех производит хорошее впечатление, что им интересуются. Теперь ее жизнь была полна, и в этой полноте бесспорно самое большое место занимал Барбасов.

Но вот она стала замечать, — это было в конце Великого поста, — что ее Алексей Иванович как будто изменился. Он вовсе не так весел, даже иногда казался ей мрачным. Иной раз говорит, говорит — и вдруг остановится, будто поглощенный какою-то мыслью, не имеющей ничего общего с предметом разговора. И так продолжается неделю, другую. Она растревожилась.

«Что с ним такое? Может быть, у него какая-нибудь неприятность, какое-нибудь горе? Зачем он ей ничего не скажет? Он был всегда так откровенен с нею, поверял ей свои „заветные мысли“. Она считает его своим другом — и вот он от нее скрывается».

Эта мысль тревожила ее больше и больше, и наконец она решилась непременно узнать, в чем дело, заставить его откровенно ей признаться. Несколько дней ей все не удавалось спокойно поговорить с ним без посторонних. Наконец они как-то вечером очутились рядом во время заседания одного из обществ, не того, в котором он был секретарем.

Они сидели в большой зале несколько поодаль ото всех, у колонны. Вокруг них было много незанятых стульев. Дальше рисовались обычные фигуры: два старика в париках и со звездами, несколько юношей, сидевших с вытянутыми физиономиями, то и дело подносивших руку ко рту как бы для того, чтобы покрутить усики, но, в сущности, с целью скрыть невольный зевок. Какая-то старая девица, вся высохшая и дряблая, с длинной шеей, с совсем плоской грудью, что-то такое записывала в маленькую тетрадку, задавая этим неразрешимый вопрос, что такое она могла записывать, так как впереди, за зеленым большим столом, где важно заседали члены совета, читался отчет, состоявший из цифр, фамилий вновь поступивших членов и жертвователей.

Далее виднелись две некрасивые молодые девицы с очень толстой дамой. Девицы сидели чинно, вытянувшись в струнку. Но их маменька давно уже дремала, и, когда она начинала уже совсем раскачиваться и клевать носом, тогда одна из дочек ее тихонько дергала за рукав. Маменька, широко раскрывая глаза, бессмысленно поводила ими вокруг себя, а потом открывала лорнетку и глядела в нее по направлению к зеленому столу и членам совета.

Все было тихо, только раздавался однозвучный гнусливый голос секретаря, читавшего отчет. Но вот что-то упало. Все даже вздрогнули и оглянулись. Это один из старичков со звездою мирно заснул и уронил шляпу. Он не проснулся и от падения шляпы, а продолжал тихонько всхрапывать, сложив на толстеньком брюшке руки и неимоверно выпятив нижнюю губу…

Одним словом, обстановка была самая удобная для откровенной беседы вполголоса, и Маша этим воспользовалась.