Последние дни Помпеи

— А я буду помогать тебе торговаться, — сказал Саллюстий. — На обратном пути пойдем мимо того темного погребка и, надеюсь, мы в состоянии будем тотчас же уладить торг.

ГЛАВА II. Таинственный египтянин

Теперь перед двумя нашими прогуливающимися друзьями открывалось голубое и сверкающее море. У этих прекрасных берегов, оно как будто отказывалось от преимущества быть страшным и опасным — так мягко и красиво волновалась вода под набегавшим на нее легким ветерком, так разнообразны и ярки были отражавшиеся в нем облака и так силен и ароматен был воздух, проносившийся над его поверхностью!

В кристально-прозрачной воде бухты, против которой виднелся спокойно-величавый Везувий, колыхались нарядные яхты, служившие для увеселительных прогулок богатых жителей Помпеи. Тут же стояли и торговые корабли, между которыми скользили взад и вперед по зеркальной поверхности бухты рыбацкие лодки, а далеко, впереди виднелись стройные мачты на судах флота, состоявшего под начальством Плиния.

На берегу сидел какой-то сицилиец, который рассказывал собравшимся вокруг него рыбакам и матросам диковинную историю про каких-то моряков, потерпевших крушение, и про услужливых дельфинов, сопровождая свой рассказ быстрыми жестами и выразительной мимикой своего подвижного лица. Такие точно рассказы можно услышать и теперь, по соседству с прежней Помпеей, на любой набережной Неаполя.

Главк со своим спутником отыскали самое уединенное место на берегу; там уселись они на выступе скалы и с наслаждением дышали чистым воздухом, освежаемым приятным, долетавшим с моря ветерком. Саллюстий наставил руку, защищаясь от яркого солнца, а грек сидел, облокотясь на камень, не боясь солнца, которое пользовалось таким почитанием у родного ему народа и наполняло его сердце поэтическим восторгом. Спустя некоторое время, он заговорил:

— Тебе известно, друг мой, что с тех как я, благодаря знакомству с тобой, переселился из Афин в Помпею и устроил здесь свой дом, я не хотел дольше откладывать женитьбу. Искать невесту мне не было надобности, так как Тона, дочь наших афинских соседей, давно, по обоюдному согласию родителей, была мне предназначена. Вот я и отправился на корабле, чтобы привезти невесту, о которой со смерти моих родителей, вот уже три года, я ничего не слыхал, но в расположении ее я ни минуты не сомневался. Да ты слушаешь, Саллюстий?

— Рассказывай дальше, — сказал Саллюстий, следивший за двумя порхавшими перед ними бабочками. — до сих пор я знаю твою историю.

— Приезжаю я в Афины, — продолжал Главк, — и нахожу к величайшему моему удивлению, что в доме соседей наших все изменилось. Особые обстоятельства заставили семью эту, год тому назад, переселиться в Александрию. Не долго думая, отправляюсь туда и там узнаю, что родители Ионы умерли жертвой свирепствовавшей там эпидемии, а дочь поручили попечениям одного богатого человека, который с ней и с ее братом приехал сюда, в Помпею.

— Таким образом твое, по-видимому напрасное, путешествие завершилось как нельзя лучше! — весело вставил Саллюстрий.

— Тем более, что здесь Иона, которую я не замедлил разыскать, так тепло меня встретила, как будто мы никогда и не разлучались. Но так как я застал ее в печальное время — дни уединения, которые она посвящала памяти своих умерших родителей, то я еще не знаю ближайших подробностей ее положения.

— Ну, да они не могут иметь значения, раз ты в ней самой уверен! — заметил беспечный Саллюстий. — Как я рад с нею познакомиться! Что она хороша собой и благородного характера это само собой разумеется, так как она твоя избранница.

Главк собрался что-то возразить своему доверчивому другу, когда послышались приближающиеся тихие шаги. Оба друга оглянулись на шорох гравия и оба узнали приближающегося.

Это был человек лет около сорока, высокий, сухого и нервного сложения. Бронзовый цвет лица указывал на его восточное происхождение; в чертах его было как будто что-то греческое — именно лоб, рот и подбородок, но слишком выдающийся и загнутый нос и торчащие скулы лишали это лицо мягкости и округлости линий, которые свойственны даже и немолодым греческим лицам. Большие, черные, как ночь, глаза его постоянно горели и какое-то унылое спокойствие и глубокая задумчивость всегда светились в величественном взгляде этих властных глаз. Походка и вся осанка его была необыкновенно уверенная и гордая; чем-то чуждым веяло от этой строгой фигуры, а покрой и темный цвет его длинной одежды еще усиливали это впечатление — чужого. Молодые люди приветствовали подошедшего, но в то же время сделали пальцами, по возможности незаметно, известный знак, имевший силу предотвращать «порчу», потому как Арбак, подошедший к ним египтянин, пользовался славой дурного глаза.

— Как обеднела теперь Помпея, — сказал с холодной, но вежливой улыбкой Арбак, — когда щедрый Главк и вечно веселый Саллюстий пребывают вне ее стен!