Последние четверть часа

…Ты не раз видела, что если из бидона выплеснуть в воду керосин при ярком солнце, то в одно мгновение все вокруг начинает сверкать… Вот примерно что сделал для меня этот парень… превратил серую грязь в радугу… грязь, я имею в виду нищету, кровь, ненависть, стыд, презрение людей друг к другу… как будто синие пузырьки керосина поднимаются с самого дна и с брызгами лопаются на поверхности воды… уж не знаю, какая тут связь, но иногда я себя спрашиваю, показалась ли бы ты мне желаннее в свое время, будь ты увешана драгоценностями…

Потому что… В Саиде нет ничего необыкновенного. Он человек, как все. Как и я. Но как раз ничего необычайного и не требуется, чтобы два человека двух разных наций поняли друг друга. Как раз обратное противоестественно… Обыкновенные люди. Потому что в наше время ничто не может касаться только двоих, в наши дни что бы ни происходило между двумя людьми, в это тотчас вторгается и вся окружающая жизнь. Строить какие-либо отношения тихонько, с глазу на глаз, сейчас невозможно. Просто удивительно, сколько сразу всего примешивается, влезает и заставляет терять или выигрывать время, скорее даже выигрывать.

А пустота, это вовсе не потому что я или ты стареем или наш народ стареет… народ никогда не стареет… народ иногда чувствует себя побежденным, скованным, но он никогда не стареет… Вот увидишь скоро… А уж когда мы наконец покончим с этой войной, тут уж, будь уверена, настанет такое…

Но если между двумя народами лежит пропасть пустоты, то у всякого, кто хоть немного мыслит, у кого есть сердце, на краю этой пропасти кружится голова. И когда живешь так, как я и как ты рядом со мной, словом, как мы оба — в борьбе за людей… и когда при этом думаешь, что и в тебя могут случайно попасть шальные пули ненависти, подозрений, гнева, презрения тех, кто прав в своей борьбе, то признаешь, что хоть это и незаслуженно, но оправданно, и мысль об этом мучительна…

Он тихо промолвил:

— А ведь, в сущности, так нетрудно понять друг друга…

А если бы потребовалось, мысль его могла бы выразиться так:

В каждом человеке всегда можно нащупать и нить и ткань… лен или джут, шелк или хлопок грубой или тонкой работы, любой толщины и любого рисунка и цвета, но от Калькутты до Рубэ, в песках Сахары и в Париже — в каждом человеке есть нить и есть ткань, верно?

И война вонзается в них, словно огромные портновские ножницы, но так же, как эти ножницы, она способна разрезать сразу и драп и подкладку… ведь ни один народ не может быть искони драпом или подкладкой… будущее всегда сулит лучшее… и ничто не предрешено.

А насчет Саида, знаешь, я не мастак на высокие слова, я не умею их выбирать, но ему подойдут любые: и достоинство, и гордость, и самолюбие, и умение быть настоящим мужчиной, и благородство, и сдержанность, которая иногда смахивает на высокомерие, и сердечность, и великодушие и мягкость; и при всем этом… ну как тебе это выразить… умение уважать другого, способность без колебаний жертвовать собой, героизм, мужество, горячность и многое другое, я ведь словами не богат, как и всем прочим… Чистое золото, а не человек…

— Растет пшеница, — проговорил он.

А в его воображении один за другим возникают образы:

Знаешь, Берта, ты, наверно, замечала, что в зеленеющем хлебном поле можно иной раз угадать, где проходили колеса сеялки… Позже, когда Алжир будет свободным, а заодно с ним и мы, наша сегодняшняя борьба останется, точно эти следы, да-да, ни больше ни меньше. Все сегодняшнее — это временное… Но если в течение всей жизни видишь, как в ответ на твой настойчивый, упорный труд растет пшеница, то будущее тебя не обманет… и можно представить себе это зеленое будущее… и помогать росту этой зелени уже сейчас, участвовать в зарождении счастья, верно, Берта?..

Ведь у многих уже нет в жизни никаких всходов, для них все кончено… Вот, например, твоя родственница, что подарила тебе герань, она одинока, замуж не вышла… когда скончалась ее мать, она установила надгробие над ее могилой и под именем матери и датами ее рождения и смерти велела выгравировать свое собственное имя и даты 1861-19—. Камень черный, наверно сланцевая плита, под резцом он становится серо-белым… Я вовсе не хочу говорить плохо о твоей кузине, понимаю, что она бережлива… но, по-моему, так жить все равно что поставить на себе крест на остаток своих дней: знать, что твое имя уже стоит на могиле и только дата смерти еще белеет, то бишь чернеет, в ожидании… таким, как она, и судьба такая… одно лишь черное да белое… Они умирают задолго до смерти…

— Вместе с этим парнем в мою жизнь словно ветер ворвался, — сказал он.