Последние четверть часа

Усталость, или кровь прилила к голове?.. Они не проговорили и десяти минут… Алжирцы, друзья Мулуда, ждали за дверью, чтобы не мешать им… Норе увидел, что Мулуд засыпает. В дверях показался один из алжирцев. Норе знаком велел ему молчать, а посетителей, пришедших к остальным трем больным, попросил говорить потише. Когда Мулуд задремал, он нечаянно положил обожженную руку на руку Норе. Норе повернул ладонь кверху и осторожно поддерживал забинтованную бесформенную руку Мулуда. Мулуд проспал десять минут, десять бесконечных минут. Ну и что ж, подумал Норе, все-таки повидались. Дело-то ведь не в словах…

Но тем временем он все осмотрел в палате, даже истертый линолеум перед дверью, с плешиной не в середине, а сбоку, в том месте, где обычно топчутся, прежде чем переступить порог; на ночных столиках стаканы, а в них кожура от апельсинов, бумажки от конфет, он заметил даже тонкую белую резиновую трубку в ноздре одного из больных, словом, отметил все…

Когда Мулуд проснулся, не известно, о чем он подумал… Да и трудно угадать мысли человека, у которого забинтовано все лицо, кроме рта и глаз.

Там, где пахнет скандалом, всегда замешаны мальчишки.

Сын Олимпии, Анри, вошел, утирая нос правым рукавом и держась левой рукой за ухо, словно его кто-то ударил.

Олимпия стирала, ее руки покраснели, набрякли и сморщились от воды. Она вытерла их о хлорвиниловый передник, совершенно мокрый и сверкающий радужными пузырями пены.

— Ну, что ты опять натворил, исчадие ада?

— Меня одна тетка стукнула!

Вот вам! Олимпия, словно предчувствовала это, когда вытирала руки…

— Вот тебе еще, дьяволенок! Не будешь в другой раз лезть к людям!

Она продолжала вытирать руки, но уже об юбку на заду. Хлорвинил ведь не впитывает воду. От удара на ладони, словно из губки, снова появилась влага.

— А все же скажи, кто тебя стукнул? Еще придется с людьми ссорится из-за тебя! Так кто же? — продолжала Олимпия.

— Сам не знаю, какая-то из Семейного. Высокая такая… — отвечает Анри.

Это великолепная женщина, если не обращать внимания на татуировку. Что-то вроде синего шва проходит посередине ее подбородка. Другой такой же шов виднеется на лбу, под блестящими иссиня-черными волосами, но этот потоньше, и на концах его звездочки из точек. Если бы не это, то баба прямо на диво! Так и пышет здоровьем. Она уже не первой молодости, лет сорока — сорока пяти, как говорится, в самом соку. Мы, мужчины, не осмеливаемся разглядывать алжирских женщин по многим причинам, хотя бы из-за их странной привычки носить несколько прозрачных вещей одну на другой… Вот хотя бы эта. Между темно-красными бретельками фартука, под голубоватой в желтенький цветочек блузкой из жатой материи видно еще какое-то одеяние из бледно-зеленого шелка, а сквозь него проглядывает обыкновенная розовая комбинация, непрозрачная на этот раз. Открытых воротов они не признают, и нельзя понять, какая у них кожа… В результате толком не видишь ничего, но глаза смущены и взволнованы, проникая вглубь, слой за слоем… Грудь у нее тяжеловата, все-таки шестеро детей, шутка сказать… Шестеро, о которых мы знаем… Муж не достает ей до плеча, но он живой и вертлявый, точно штопор. Она чересчур высока для женщины. Мужчинам не по себе, когда им приходится задирать голову, чтобы полюбоваться красивым лицом. Они предпочитают смотреть сверху вниз…

Кроме того, она ни слова не говорит по-французски. И когда с ней встречаешься на улице, нечего сказать ей, даже если ты знаком с ее мужем. Даже поздороваться нельзя. Кивнешь ей, не разжимая губ, и она отвечает тем же. Так мужчина и женщина расходятся в разные стороны молча, словно четвероногие… Не будь она так маняще красива, это бы еще ничего, а тут чувствуешь себя неловко…

Сообщник и…

И может быть, именно поэтому ее вечно задирают мальчишки. До сих пор они никогда не приставали к алжиркам. Впрочем, это понятно. Дело тут вовсе не в расе. Просто француженки могут защитить себя. Они тотчас разузнают, чей мальчишка их задел обидным словом, пожалуются родителям, и тогда берегись! Иногда мальчишки смелеют и кричат проезжающей на велосипеде девушке что-нибудь — ничего страшного, так, чепуху, просто чтобы заставить ее покраснеть, но стоит ей затормозить и соскочить на землю, как вся ватага улепетывает… Но на сей раз они спрятались в канаву возле изгороди Эрнеста Бурдона, на краю поселка, и кричали этой женщине всякие мерзости. А так как она их не понимала, они могли выкладывать все свои познания, выхваляясь друг перед другом… так что в конце концов им самим стало совестно… Они удивлялись и своим запасам и тому, что осмелились выложить их вслух среди бела дня… Особенно отличился Камбье, единственный, кого она разглядела, потому что он подошел к ней почти вплотную.

Она ездила на велосипеде за провизией, с двух сторон свисали туго набитые сумки, руки у нее были заняты рулем.