Последние четверть часа

Вот уже год, как здесь появилось новое отделение полицейского комиссариата. Оно расположилось в переулочке Буайе, перегороженном с одного конца. Здание выходит прямым углом на шоссе, которое спускается с железного моста через Гро-Кайю к шахтерским поселкам мимо Понпон-Финет, мимо Семейного поселка и Холостяцкого лагеря. И уж конечно, полиция не бездействует, все идет как положено: обыски, проверка документов, облавы, и все это началось даже раньше, чем появились новые бараки… Завелся у них и толмач-алжирец, который разгуливает в полувоенной форме. Вот уж кому несдобровать в один прекрасный день, как бы он ни остерегался…

Марсель. Да, так говорят. В общем, все эти удовольствия свалились на нас из-за них.

Шарлемань. Так или иначе, нужно как-то выяснить, я ради этого и пришел к тебе. Не наведаешься ли ты к Тайебу…

— Вен Тиди? — восклицает Марсель. — Да ведь он давным-давно уехал!

Шарлемань. Да Что ты! Вот досада! С ним хоть можно было разговаривать.

Марсель. Верно! Тайеб был славный парень. Прожил здесь лет десять и стал почти настоящим французом! Ты знаешь, какие у меня в литейном лихие ребята? Им на зуб лучше не попадайся. Так вот они прозвали его Туди[1]. Тайеб Бен Туди! — со смехом добавляет Марсель.

— Ну уж это нарочно, чтобы досадить женщинам! — говорит Эрмина.

— А он не злился? — спрашивает Шарлемань, словно не слыша ее слов.

— Ну что ты! Он смеялся вместе со всеми… Наоборот, это ему вроде польстило. Но раз его нет, найдутся же на заводе и другие парни?

Шарлемань. У меня на мартене только молодежь. Трудно сразу разобраться, с кем имеешь дело.

Марсель. Да они, может, и не знают ничего.

Шарлемань. Ну нет, я уверен, что, когда с ними ведут разговоры, они перед своими вожаками отчитываются. Так что не стоит их расспрашивать, они этого не любят. Ни к чему их дразнить.

— Что ж, дело хозяйское, — вздыхает Марсель.

Эрмина больше не вмешивается в беседу, мужчины продолжают разговор так, словно ее нет.

— Понимаешь, можно было бы как-то помочь этим ребятам, если бы знать, — говорит Шарлемань.

— Больно уж они подозрительны.

— Кстати говоря, куда он уехал, твой Бен Тиди?

— Понятия не имею. С ними никогда ничего не знаешь…

— Не может быть, чтобы его…

— Все может быть. Не такая уж это редкость.

— Неужели можно было кого-то арестовать из литейного так, что ты ничего не знал бы об этом?

— Видишь ли, ходят слухи, будто его взяли вовсе не в литейном, а в городе, там, где он ночует, или еще где-то, почем мне знать? Остальные ничего мне не говорят… Я делегат не от города, мне и в литейном по горло дел хватает. Мне даже думается, что он тайком укатил восвояси или еще куда-нибудь!

— Короче говоря, мы ничего не знаем. Может, он сидит в тюрьме, а людям и дела нет! Человек исчезает чуть не у всех на глазах, а мы…

— Я пробовал расспросить кое-кого, но знаешь, мне тоже ни к Чему очень-то высовываться. И им это не по нраву…

— Да, никуда от этого не уйдешь: между нами и ими есть какая-то проклятая трещина!

— Это понятно, — отвечает Марсель.

— Понимать еще мало…

Все это мелькает в голове не воспоминаниями — на это нет времени, — а словно неяркими пятнами, ибо краски скудны в этом краю. Эти смутные пятна-картины не имеют отчетливой связи с мыслями, образами, цвет в них не совпадает с контуром, они расползаются, перекрывают друг друга, как на полотне Фернана Леже — серый фон, чуть-чуть оживленный то зеленью Понпон-Финет, то красным маком или пурпурными вишнями Марселя и легкой желтизной солнечных бликов, рассыпанных там и сям…

Заходя в фургон, Шарлемань успевает только наклонить голову; черный сводчатый потолок не так уж низок, но что-то задевает за его фуражку. Впрочем, он и на этом не успевает остановиться мыслью, ибо все его внимание поглощено совсем иным.

В фургоне есть еще кто-то.

В глубине фургона у глухой стенки укреплены одна над другой две железные койки, когда-то покрашенные в серо-голубой цвет. На нижней постелен тонкий тюфяк, без матраца, у изголовья сложены вчетверо два одеяла защитного цвета. На верхней лежит человек, и, когда он шевелится, железная сетка скрипит. Человек раздет, насколько можно судить, и лежит без простыней, прямо на одеяле, прикрывшись другим.

Шарлемань словно собственной кожей ощутил грубую шерсть этого одеяла.

Человек спит, повернувшись к стене, лица его не видно. Видны только курчавые черные волосы и голое плечо.

Шарлемань старается ступать как можно легче. Но фургон содрогается от каждого шага, особенно когда вслед за Шарлеманем входит Саид, прикрывая за собой створки застекленной двери. А ведь он-то, Шарлемань, весит наверняка вдвое больше, чем Саид. Он знает, что такое сон рабочего человека… Саид церемонится гораздо меньше, Шарлемань чувствует, как его тяжелые подкованные башмаки прямо вгрызаются в пол. У входа к полу прибит кусочек линолеума, видимо, чтобы прикрыть дырку, и, когда Саид притворяет дверь, она царапает линолеум и стекло звенит.