Последняя поэма

Омито одержим стилем не только в литературе, но и во всем остальном — в одежде, вещах, манерах. На его внешности лежал особый отпечаток: он никогда не казался одним из многих, а всегда единственным в своем роде, затмевавшим других. У него полное чисто выбритое лицо с гладкой смуглой кожей, выразительные глаза, насмешливо улыбающиеся губы; он очень подвижен и ни минуты не сидит на месте. Остроумные реплики так и сыплются из его уст, как искры от кресала. Он носит бенгальское платье, но только потому, что это не принято в его кругу. Его старательно подвязанное дхоти всегда белое, без каймы, и тоже потому, что в его возрасте такие «не носят». Рубашка у Омито с застежкой от левого плеча до правого бока, а рукава он закатывает до локтей. Дхоти он подвязывает широким кушаком каштанового цвета с золотым шитьем, прикрепляя к левому боку маленький мешочек из вриндаванского ситца для своих карманных часов. Обувается он в бело-красные сандалии катаккской работы. Когда он выходит из дому, мадрасский чадор изящными складками свисает с его левого плеча до колен, а когда отправляется в гости к друзьям, на голове его красуется белая вышитая шапочка, какие обычно носят мусульмане Лакнау. В общем, его одежда — сплошная карикатура! Даже в его английских костюмах трудно что-либо понять. Хотя те, кто разбирается в таких делах, утверждают, будто в их мешковатости особый шик. Омито одевается так не для того, чтобы выставить себя в смешном свете, а потому, что у него неистощимая страсть к высмеиванию моды. Есть много молодых людей, которым приходится в доказательство своей молодости показывать свидетельство о рождении. Омито же обладает неподдельной редкостной молодостью, не нуждающейся ни в каких доказательствах, настолько она безоглядна и расточительна, экстравагантна и безответственна, подобна разливу, который все затопляет и сметает на своем пути.

У Омито было две сестры, Сисси и Лисси. С головы до пят они являли собой образчик последнего крика моды, словно товар с витрины магазина. Они ходили на высоких каблуках, поверх коротких кофточек, обшитых тесьмой, носили бусы из янтаря и кораллов. Сари извилистыми, змеиными складками изящно облегали их фигуры. У них была подпрыгивающая и семенящая походка, они громко разговаривали и визгливо смеялись. Чуть склонив голову, они чарующе улыбались, бросали многозначительные взгляды, но умели принять и сентиментальный вид. Веера из розового шелка все время порхали вокруг их щечек. Присев на ручки кресел, в которых сидели их поклонники, они ударяли их веерами по рукам в знак шутливого негодования против их шутливых дерзостей.

Свободное обращение Омито со знакомыми девушками вызывало зависть у его приятелей. Он не был безразличен к чарам представительниц прекрасного пола, хотя и не питал к какой-либо из них особой склонности: галантность его обхождения распространялась на всех без различия. Словом, можно сказать, что женщины его привлекали, но не увлекали. Омито ходил на вечеринки, играл в карты, проигрывал, когда хотел, всегда мог уговорить плохую певицу спеть еще раз, а когда видел девушку в сари ужасного цвета, непременно спрашивал адрес продавца. Беседуя со случайной знакомой, он умел настроить разговор на интимный лад, но все знали, что эта интимность рождена полным безразличием. Боги никогда не обманываются, когда молящийся, который поклоняется многим богам, каждого из них называет «всевышним», но все-таки это им приятно. Мамаши, правда, еще не теряли надежды, но дочки давно уже обнаружили, что Омито — как золотое облачко на горизонте: кажется, вот оно, рядом, а поди-ка удержи! Он дарил вниманием многих девушек, не останавливаясь ни на одной, за его интимными разговорами не было никакой цели, — потому-то он и был так отважен; близкое соседство со взрывчатым веществом не пугало его, ибо Омито знал, что не обронит ни одной искры.

Как-то на одном из пикников Омито сидел рядом с Лили Гангули на берегу Ганги. Луна поднималась над темным, погруженным в безмолвие противоположным берегом. Омито прошептал:

— Лили, восходящая луна по ту сторону Ганги, ты и я на этой стороне, — такое никогда больше не повторится!

В первое мгновение сердце Лили вздрогнуло, но она хорошо понимала, что слова эти не имеют никакого тайного смысла и значат не больше, чем радужная пленка мыльного пузыря. Стряхнув с себя наваждение, она рассмеялась и ответила:

— Омито, то, что ты сказал, так верно, что об этом не стоило и говорить. Вон лягушка бултыхнулась в воду, и это тоже никогда больше не повторится.

Омито рассмеялся.

— Тут есть разница, Лили, большая разница! Лягушки могло и не быть, но ты, я, луна, плеск Ганги и звезды в небе — это такое же гармоническое творение, как «Лунная соната» Бетховена. Этот миг мне представляется прекрасным золотым кольцом, украшенным сапфирами, алмазами, изумрудами, — кольцом, которое выковал безумный небесный ювелир в мастерской Вишвакармы[5] и тут же уронил в море, где его уже никто не найдет.

— Тем лучше! Значит, тебе не о чем тревожиться, Эмит: ювелир не пришлет тебе счет для оплаты.