Последнее время

Кул видел такое раньше, видел, видел, не такое, а похожее, и это был конец жизни и конец мира, и он валился без дыхания и без крика в пустоту без земли и неба, тоскливо надеясь, что и это падение тоже кончится, кончится, но повторится опять, и он будет падать, теряя всё ровно в тот момент, когда понял, что ничего другого у него нет и ничего лучшего не будет, раз за разом, пока…

– Идем, некогда, – сказал Эйди, выдернув Кула за ремень на плече из бесконечной пылающей тьмы и бесконечной тоски – под свет солнца на кромке Перевернутого луга у нарочно узкого спуска к берегу.

Кул, пошатнувшись, торопливо задышал, смаргивая слёзы и ни на кого не глядя – ни на Махися, который нашел время совать Кулу в голову свои нелюдские видения, ни на Эйди, который может теперь догадаться, насколько впечатлительный и слабый головой помощник к нему просится, ни на Ош, которая, наверное, правда умела так красться, распахиваться и превращать верх человека во что-то непохожее на человеческую голову и шею.

Куда я иду, зачем, подумал Кул растерянно и все-таки осмотрелся.

Махись топтался рядышком, тревожно запахивая рубаху то на левую, то на правую сторону – пояса он не носил, нелюдям не положено.

Эйди и Ош размеренно и очень слаженно шагали в сторону берега.

Гребень холма за спиной проклюнулся сразу несколькими головами, неразличимо черными под бьющим в глаза солнцем. Рядом с одной из голов появилась рука и быстро замахала – получается, Кулу, больше-то в сторону руки никто не смотрел.

Может, Чепи нашли, подумал Кул, неуверенно махнув в ответ. И Позаная, отозвалось в голове с нехорошей готовностью, а Кул с такой же нехорошей готовностью отодвинул подальше и этот отзвук, и соображения о том, на кого был похож стоявший спиной рослый мары из видения, а на кого – пухлая жена, залившая видение яростным пламенем. Надо сказать письмарям, решил он, чувствуя облегчение от того, что придумал что-то, позволяющее сдвинуться с места, и побежал за Эйди.

Махись отстал или просто не стал догонять.

– Там наши, ну, мары, – выкрикнул он, подбегая к Эйди, но тот даже не обернулся и не сбавил шага.

– Некогда, некогда, опаздываем.

– Как это? – спросил Кул с недоумением.

– Опоздали, – отметил Эйди, посмотрев на берег, от которого к ним поднимался Вайговат.

В лесу он Кула догонял, здесь наперерез пошел. Кул нахмурился. Эйди, улыбнувшись, хлопнул его по плечу, очень дружески, и спросил:

– Дорогу на тот утес знаешь? Показывай.

– Туда не ходят обычно-то, – нерешительно проговорил Кул.

– Можешь не идти, – сказал Эйди, убирая улыбку, смерил Патор-утес взором и направился к нему, обойдя Кула. Ош, не взглянув на Кула, двигалась рядом с Эйди, так же размеренно и слаженно. Не горбясь.

Кул подышал, переводя глаза с Вайговата на холм, с которого спешно спускались Озей, Лура и кто-то издали неузнаваемый, стонуще выдохнул, вдохнул, обогнал Эйди с Ош, которые перли в самую Морщинистую западь с железной колючкой, и повел их к Патор-утесу верным путем.

6

Небо было всегда, земля под ним была всегда, на ней всегда рос лес и бежал Юл, рассекая землю, лес и поля, и всегда на земле жили мары. А Патор-утес стоял не всегда. Он возник когда-то, не как часть мира, который всегда, а как человек, который временно.

Патор-утес можно было увидеть с любого края земли мары, если постараться, а кое-где подпрыгнуть, забраться на дерево или взлететь. Никто, понятно, ради Патора не собирался взлетать, забираться да и просто вглядываться. Утес был неприятным на вид – черно-бурый с белыми жилками, складчатый, в облезших лоскутах лишайника – и ненужным по сути. Рядом с ним было сыро, прохладно и неуютно, а на нем самом скользко настолько, что удержаться можно было только на самой вершине, да и то присев и уцепившись за что придется.

Вершина тоже была скользкой и угнетающе стылой, но плоской и довольно просторной, не как срез кончика, сброшенного гигантским ножом, а как рабочая площадка, поднятая вдруг на выскочившем из недр гранитном столбе охватом в сотню дубов. Так, говорят, и было: Патор возник при предыдущем, то ли предпредыдущем Арвуй-кугызе, то есть сравнительно недавно, и в один миг: с утра не было, днем торчит и виден каждому мары, куда бы тот ни спрятался. Но почему так случилось, не говорят.

Говорить про утес считалось неприличным, как неприличным было говорить про попытку птена, вроде выросшего из детского платья, ударить кого-нибудь, или про чужих богов, или про протыкание живого человека и живой земли.

Малки-то шептались с боязливым удовольствием. Так что Кул знал: Патор явился как раз после протыкания земли.