Последнее время

Тему снисходительности или сочувствия Хейдар развивать не стал – умный человек, бесспорно, – а просто ткнул перчаткой вперед и чуть вправо, пояснив:

– Вот потому.

Там был лес, в который уходила от тракта еле протоптанная дорожка. Вот тебе и полтора дня трактом.

Повозка в дорожку точно не вписалась бы. Да и лошадям, едва они въехали под слишком, на взгляд Кошше, густые и высокие кроны, стало неуютно.

Кошше не была в лесу почти никогда, и того раза, из-за которого – почти, ей хватило с лихвой. А лес того раза по сравнению с нынешним был, пожалуй, рощицей.

Лошади быстро обвыкли и после первых нервных мгновений с возмущенным всхрапыванием и попыткой удрать задом в более безопасное место наловчились аккуратно ставить копыта на плотные пятачки, не попадая на извивы корней и оглушительно переламывающийся валежник, не спотыкаясь и не теряя равновесия.

Кошше так легко освоиться не сумела. Глаза привыкли к затененной яркости, уши – к невнятности звуков, нос и легкие – к перебору разных запахов, слишком живых и безнадежно неживых, но все равно было непривычно, жутковато и влажно, к тому же заели комары.

Раз-другой кто-то с шелестом проскочил по деревьям, гораздо выше, чем Кошше считала не только опасным, но и возможным, высыпав ей на плечи и голову горсть мелкого мусора. Колкие чешуйки пробрались за шиворот. Пришлось, не останавливаясь, отстегнуть и вытряхнуть этот край рубахи.

Хейдар изучил внимательно и показал бровями, что одобряет такую манеру то ли одеваться, то ли раздеваться. Знаем мы такие взгляды, подумала Кошше, подтянула нагрудный лоскут и быстренько засупонилась обратно.

Через несколько часов неспешного трюхания Хейдар поднял руку, давая команду остановиться, и замер сам, вслушиваясь и всматриваясь. Итогами он остался удовлетворен, чуть склонился в седле к Кошше и негромко сказал:

– Сейчас въедем в тоннель. Там темно и может закружи́ться голова, но в целом безопасно и тропа получше этой. Если никто не поджидает, выскочим сразу и без трудностей. Если кто-то поджидает – это вряд ли, я не слышу ничего, но вдруг, – не лезь, сам разберусь. Если меня свалят – тогда пожалуйста. Но до того не лезь. Поняла?

Кошше пожала плечами, всматриваясь в деревья впереди. Не видела она никакого тоннеля. При этом Кошше даже не могла сказать, что происходящее нравится ей всё меньше – с самого начала меньше было некуда.

А вот и есть куда, подумала Кошше, когда Хейдар, дождавшись все-таки от нее признания, что да, поняла и не полезет, пока Хейдару голову не откусят, тронул жеребца, и буланый, косясь на седока в явной надежде, что тот передумает и повернет, на неуверенных ногах сделал несколько шагов и плавно сгинул между деревьями. Небо, помоги, подумала Кошше, посылая рыжую вперед. Та сделала несколько шагов, крупно вздрогнула, и неба не стало.

Ничего не стало. Только теплая, пахнущая пашней темнота вокруг и двойное цоканье копыт: снизу и почему-то с боков – рыжей, и спереди – буланого.

Рыжую этот спокойный цокот и темнота быстро успокоили, она несла, не задирая головы и даже не пытаясь приглядеться. Кошше поначалу вертела головой, всматривалась, прислушивалась, разводила руками, пробуя уловить или нащупать хоть какую-то подсказку, где и как они едут, но в итоге смирилась и решила взять пример с рыжей – у той голова большая и копыта тяжелые, про поведение в дороге она, наверное, побольше любого человека знает. На всякий случай Кошше шепотом окликнула Хейдара и сама испугалась того, как раскатисто прокатился шепот в разные стороны. Хейдар цыкнул в ответ. Кошше нахмурилась, поёжилась, с трудом даже перед собой признавая свою вину, нахохлилась и потихоньку задремала во тьме и слоях душноватых запахов, где дух разрубленного липового корня вытеснялся смрадом цепей, ржавеющих и истончающихся в гниющие клубки водорослей.

Она так и не поняла, снились ли ей огоньки, растягивающиеся в золотисто-зеленоватых змеек, гроздья белесых грибов выше головы и цепочки неприятно светлых глаз выше грибов, – или она миновала всё это въявь и в натуре с удивительным спокойствием, близким к равнодушию. Слабый горьковатый запах полыни, утекающий в невидимый, но почти ощутимый провал в степь до горизонта, наверное, приснился. Звуки, похоже, были натуральными в основе, но перевранными и раздутыми дрёмой: топот по толстым бревнам, сменившим вдруг плотную глину, раскатывался по тоннелю разноязыкими именами разноплеменных богов, а шипенье ветра и капанье воды в щелях невидимой крепи будто расправили и надули давно задавленную форму, слова, музыку и голос совсем забытой колыбельной, что совсем забытая мать пела Кошше, а она – мальчику, мальчику, мальчику больно, ножом разрезали теплую маленькую руку, я убью всех.

Кошше со всхлипом дернулась и распахнула глаза.

Она по-прежнему покачивалась в седле, рыжая по-прежнему трюхала за пышным черным хвостом, вокруг по-прежнему было темно и тепло, но не так, как раньше. И звук был площе и разносился иначе, и запахи опять были лесными, потому что ехали они по лесу, но уже по сосновому, редкому и все более редеющему, всё, кончился.