Последнее отступление

— Хвосты крутить будут, ты правильно говоришь. Налог с народа мы не собрали, пожалели голодных ребятишек наших сородичей-улусников. Теперь надо держать ответ. Да еще, чего доброго, такие, как ты, — Еши впивался глазами в лицо хозяина юрты, — в нас грязью станут кидать. А? Не будешь? Другие будут. Есть у нас такие… Им сколько ни давай, все мало. Всем они недовольны, всего им не хватает — старайся не старайся, им не угодишь. Но тебя я знаю. Ты честный, душа у тебя добрая. Ты не станешь бить по рукам человека, тонущего в проруби. А для хороших и я хороший. Приходи ко мне во всякое время. Соседи должны дружно жить, советоваться, помогать… Вот у тебя, смотри, заплат на халате не меньше, чем листьев на березе. И на суглан в нем пойдешь? Ай-ай, как плохо! Что же ты раньше не сказал? Я бы свой халат отдал. Но ничего, выгоним большевиков, придешь в гости, я тебе дам халат, дам телку и все без денег. Года через три, когда телка станет коровой, вернешь мне теленочка. А тот, кто вздумает клеветать на меня, последнего лишится.

В речи Еши была угроза и обещание щедро уплатить за молчание. Мало кто верил его посулам, хорошо помнили все, как он обманул батрака Сампила. Он человек такой: глядит лисой, а пахнет волком.

Не тешась пустыми надеждами что-нибудь получить от Еши, многие зато поняли угрозу. Тут он выполнит свое обещание, разорит каждого, кто осмелится сказать против него хоть одно слово. Все у него в руках. Большевики, может, и вправду добра желают аратам, а только, что они могут сделать? Вчера приехали, а завтра уедут. У них ведь свои дела…

Поразмыслив таким образом, многие решили помалкивать на суглане, не заводить ссоры с сильным человеком, пока новая власть не укрепится, не покажет, что может его пересилить.

На суглан люди шли хмурые. Ничего хорошего от этой сходки они не ждали. Зато Еши был спокоен: самых вредных и горластых предупредил…

Люди все прибывали. Весть о том, что приехали большевики и собираются судить Еши, быстро разлетелась по окрестным улусам. Многие приехали на суглан за шестьдесят — семьдесят верст. Они привязывали взмыленных лошадей к столбам и заборам, смешивались с толпой. Там и здесь вспыхивали короткие споры. Одни доказывали, что Еши будут судить за несобранный налог. Другие кричали, что нет, мол, большевики будут судить его за то, что он налог собрал да снова вернул все улусникам.

Над улусом клубилась пыль. Ржали, грызлись и лягались у коновязей разномастные монгольские лошадки, в толпе сновали вездесущие ребятишки, беспечная молодежь танцевала ёхор, в сторонке стояли любопытные женщины. Издали было похоже, что люди собираются на большой праздник, не хватало лишь котлов с саламатом и дымящейся бараниной, да необычно выглядели стол, покрытый красной далембовой скатертью, и трепещущий над ним алый флаг. Стол установили посредине поляны, древко флага воткнули в землю.

Еши протискался вперед и увидел своих недругов. Парамон снял косматую шапку, ветер ерошил его рыжеватые волосы, и они словно вспыхивали неярким пламенем. Парамон пригладил их рукой, сказал что-то Ранжурову, улыбнулся.

Молодежь перестала танцевать. Пастухи замолчали, окружили стол с трех сторон. Некоторые догадались прихватить из дому небольшие войлоки или снять седла. Место у стола заняли старики и наиболее почетные люди улуса. В первом ряду оказались и Цыдып с Еши. За ними расположились те, кто не заслужил еще уважения своим возрастом, но скота имел не меньше самых состоятельных. Дальше пестрели халаты бедных пастухов, батраков.

Цыдып привстал на колени, подался вперед, стараясь уловить то, о чем говорят между собой большевики. Еши дернул его за полу, взглядом приказал сесть. Сам он напустил на себя равнодушный, скучающий вид. Пусть приезжие видят, что он их ни капельки не боится…

Первым начал говорить Парамон. На чистом бурятском языке он спросил, все ли в сборе, можно ли начинать. По рядам сидевших пробежал одобрительный шепот: русский начальник говорит на их родном языке!

Речь Парамона была короткой. Он просил скотоводов хорошо все обдумать и без боязни высказать свои мысли. Бояться теперь некого и нечего. Все отныне равны. Слово каждого весит одинаково.

— Говорите, что надо сделать для улучшения вашей жизни, и как суглан решит, так и будет, — Парамон оглянулся на Ранжурова, тот кивнул головой. — Вам хочет сказать несколько слов Цыремпил Цыремпилович Ранжуров, большевик.

По рядам опять прошелестел шепот: «Большевик, большевик». И в этом шепоте Ранжуров уловил удивление.

— Что, товарищи, не верите? — спросил он с усмешкой. — Большевик, а ничего ужасного в нем нет, да? Дети глядят на меня и не падают замертво. У вас тут ходят слухи, будто большевики каждый день съедают по малолетнему ребенку.

Ранжуров вдруг оглянулся, лицо его с лукавыми, смешливыми глазами приобрело таинственно-значительное выражение. Тихо, почти шепотом, он сказал: