После матча

И пошел мелькать за стеклами «шевроле» Мехико. То жилой, низенький, бедноватый, то торговый со стеклянными кубами разряженных рекламами универсамов, в кольце пестрых автомашин, то трудовой, пропыленный, грязноватый, с заводскими решетчатыми воротами, с грузовиками, присевшими от натуги, то парковый, зеленый, мне, приезжему издалека, кажущийся не иначе как ботаническим садом, где напрашивается возле каждого дерева и куста табличка с названием, то парадный, с площадями, с белыми и красными дворцами, с памятниками и монументами. Одно остается всюду – дневной Мехико переполнен людьми, и перестаешь отличать узкие улицы от широких, бульвары от площадей, видишь движение тесной толпы, легкой, по-летнему в белом. Если уж привыкать к этому городу, одному из самых больших городов мира, то надо почувствовать себя своим в потоке толпы, в потоке машин, тут как-то не до прогулок, не до фланирования, тебя поймут и примут, если у тебя есть дело и улица к нему несет.

Горанский по-орлиному взглянул на часы и, прикинув в уме, сказал:

– Мы сэкономили, у нас осталось время. Сейчас заедем на стоянку, а за углом – Министерство финансов, забежим туда.

– Финансов?

– Не удивляйтесь, вы не где-нибудь, а в Мексике. Мы входим в читальный зал министерства. Он огромен, высок и прохладен, как собор, массивные черные столы и скамьи, за которыми сидят люди, кажутся игрушечными. И что за стены в зале! Свежие краски – синяя, лиловая, красная, желтая, зеленая, без полутонов, раздольно и озорно, с вызовом, напропалую живут и цветут по всем четырем сторонам, куда ни повернись. Только насмотревшись на эту красоту, вобрав ее в себя, начинаешь вглядываться и видишь, что за красками – нагромождение сюжетов и исторических, с пещерных веков, и политических, словно бы из вчерашних газет.

– Что это? – спрашиваю у Горанского.

– Роспись. Совсем недавно закончена. Теперь я вам назову художника: здесь он известен как Влади. А есть у него и другое имя – Владимир Кибальчич. Да, да, идите сюда, здесь, в уголке, его автограф. Он – внук нашего Кибальчича, народовольца и ученого. Мексиканский художник. Судьба, правда? Я с ним знаком. Он недавно ездил в Москву, потянуло…

Я попробовал вникнуть в сюжеты, но они быстро наскучили: назидательные картинки. Да и надо подходить вплотную; утыкаться носом, что разрушало краски. И снова ушел на середину зала. И подумал: «Спасибо футболу!»

Такую же признательность футболу я испытал в семьдесят восьмом в Буэнос-Айресе. В пресс-центре на доске объявлений мы с Борисом Федосовым вычитали, что автобус повезет желающих в Музей изобразительного искусства. И мы сели в этот полупустой автобус.

В музее было так же пусто, как и в автобусе. Да и, признаться, шедевров мы не обнаружили, откуда им тут было взяться, более чем скромная, разрозненная провинциальная коллекция. Мы шли, скучая, высматривая, где выход.

Еще одна дверь. И что это, где мы, в Третьяковке, в Русском музее? Портреты Елизаветы, Павла I, столы с миниатюрами, русские лица, русские фамилии, ленточкиуказатели – художники Боровиковский, Левицкий… И мы надолго застряли в тех двух комнатках. Пришлось искать экскурсовода, чтобы объяснил, откуда все это. Оказалось – собрание графа Зубова, уплывшее с его потомками в Аргентину. Им дорожат – это чувствуется. Ну а нам, москвичам, и отрадно и горько. В экую даль залетело милое русское искусство! Многих ли оно радует здесь так, как нас, нечаянных посетителей?

* * *

Горанский снова взглянул на часы.

– Если в темпе, мы успеем заехать в пресс-центр. Не вредно показаться, да и что-нибудь разведаем.

Мы снова в «шевроле», едем и сворачиваем по прямым улицам, как по кроссворду. Адрес – «пресс-центр», обычный, знакомый, сразу оборвал наше экзотическое путешествие, словно его и не было. Мы – на работе.

Громадный отельный лифт, в котором умещается персон двадцать, внес нас на верхний этаж. Все бесшумно, и лифт и шаги по густому твердому ковру. У входа в пресс-центр наливаем себе кофе и со стаканчиками в руках входим в зал. Это амфитеатр, здесь, наверное, показывают кино и проводят заседания. У каждого кресла откидной столик. Респектабельная отельная тишина оборвалась, пресс-центр, как ему и полагается, жужжит по-пчелиному: разговоры вполголоса и стрекот портативных машинок. Милый журналистский быт.

Мы с Горанским расходимся, он отправился искать начальников из мексиканцев, а я знакомых по прошлым чемпионатам. И сразу встреча – бельгиец, давно известный мне как представитель ФИФА по линии прессы. Мы с размаху ударяем друг друга по протянутым ладоням и слегка обнимаемся. Последний раз я видел бельгийца в семьдесят седьмом, в Тунисе, на самом первом чемпионате мира юниоров, оба мы в тех же ролях, представляться не надо. Он подводит меня к своей супруге, она сидит в уголочке и вяжет. И тогда, шесть лет назад, она сидела и вязала, и он меня к ней подводил.