После любви

Она убедила не-Шона в том, что я не просто знакомая. И не случайно сняла листок. С изображением дельфина, выпрыгивающего из воды. Дельфин с блокнотного листка – он повторяет рисунок дельфина на обложке книги, с которой не расставался Фрэнки. И листок, и монета – параграфы инструкции, одно без другого недействительно, так или почти так… Да нет же, именно так! Тому, кто должен был прийти вместо Франсуа Пеллетье, достаточно было снять записку с доски и показать бармену монету. Все остальное – лирические отступления, недостаточно четкое следование инструкции, по выражению не-Шона.

Вполне, впрочем, объяснимое.

Покалывание становится нестерпимым и, достигнув пика, так же внезапно исчезает. Абсолютно холодными, равнодушными пальцами я постукиваю по дельфину на листке.

– Я выбрала на доске нужный листок, я показала монету, разве этого недостаточно? – спрашиваю я у бармена.

– Достаточно. – Он откидывается на спинку дивана и вздыхает, как мне кажется – с облегчением.

– Вы забрали всех дельфинов Фрэнки, так что этого я оставлю себе. – На мгновение (но только лишь на мгновение) бумажная кожа дельфина становится настоящей – резиновой и гладкой; мое осязание (хвала вирусу Мерседес!) тоже претерпело изменения, пусть и не такие кардинальные.

– Конечно. – Бармен неожиданно резко поднимается с дивана. – Идемте.

Ощущение всесильности, еще недавно переполнявшее каждую клетку организма, покидает меня; так игра закончена или нет?..

…Кухня «Cannoe Rose» пуста. Я жажду видеть двух вполне нейтральных арабов в поварских куртках, но их нет и в помине. Зато полно разделочных столов, шкафов и ножей, воткнутых в деревяшки. В отличие от главной резиденции не-Шона, на кухне полно воздуха, напоенного запахами эстрагона, кориандра, базилика: они тотчас же пробуждают во мне воспоминания о Марокко и об Эс-Суэйре, гораздо более благословенной, чем Франция. Чем тысячи Франций. Не-Шон идет на шаг впереди, так же как шел в коридоре, и в другом коридоре – с факелами, но там было слишком темно, чтобы разглядеть его фигуру: не переполовиненную барной стойкой, а всю, целиком.

У не-Шона – шикарное телосложение.

Без всяких скидок на возраст. Даже настоящий Шон не обладает и никогда не обладал такими широкими плечами, такими упругими ягодицами, такими сильными стройными ногами. Облачись бармен в костюм серфера – со спины я не отличила бы его от Фрэнки. Положительно, фигуры Фрэнки и его парижского приятеля абсолютно идентичны, если бы Фрэнки не принял мученическую смерть, то со временем стал бы походить на не-Шона и Шона одновременно. Временные проекции людей друг на друга занимали меня и раньше, помнится, и лживый дядюшка Иса при первой нашей встрече казался похожим на состарившегося Ясина. Ну да, ну да, самое время думать о дядюшке Исе, и почему он только всплыл из глубин?..

Эстрагон, кориандр, базилик

устилают логово торговца специями, и если я, преодолевая отвращение, вдруг решусь вызвать в памяти его лицо, то оно окажется переложенным листьями кориандра и базилика, перетянутым стеблями эстрагона. И уже над всем этим будет возвышаться седой бобрик, и уже сквозь все это будут мерцать белки. Светло-серый галстук и светло-серый платок в кармане пиджака на фоне эстрагона, кориандра и базилика выглядят нелепо…

Я останавливаюсь, как будто невидимая сила толкает меня в грудь.

При чем здесь светло-серый галстук и светло-серый платок в кармане пиджака? Традиционная арабская одежда, в которой дядюшка Иса комфортно существовал в Эс-Суэйре и в которой я запомнила его, не предполагает наличие галстука. И я по определению не могла видеть Ису в европейском костюме. Или могла?

Могла.

Мужчина лет пятидесяти, седоватый, хорошо постриженный, в костюме с галстуком и подобранным под цвет галстука платком. Краешек платка выглядывает из нагрудного кармана, и галстук и платок много светлее лица мужчины – смуглого, почти черного. Седой бобрик – черное лицо – мерцающие белки – светло-серый галстук – светло-серый платок.

Вот где я в последний раз видела Ису.