После любви

Я здесь меньше четырех часов и уже успела получить по физиономии универсальной, все объясняющей фразой: «Это Париж», теперь добавилась фраза более прикладная: «В Париже нельзя грустить».

– Чего еще нельзя делать в Париже?

По всем законам жанра старикашка должен отослать меня к стенду с бойцовым псом по кличке Хемингуэй и рыбой-клоуном по кличке Сара Джессика Паркер.

– Покупать путеводители по городу. – Старик оказывается намного забавнее, чем я предполагала.

– А карту?

– Карта тоже не нужна.

– Но…

– Не волнуйтесь, мадемуазель. В Этом городе вы всегда попадете туда, куда вам необходимо попасть. Пусть даже кружным путем.

– А если я не знаю, куда именно мне нужно попасть?

– Все равно – попадете.

Ценная мысль. Во всяком случае, она стоит того, чтобы ее запомнить.

– Вы очень интересный человек, мсье. – Я отвешиваю Фиделю неуклюжий, состряпанный на скорую руку комплимент.

– Ну что вы… Просто я очень давно живу…

– …очень давно живете в Этом городе. Понимаю.

– Хотите кофе?

Странно, что он не предложил чай. Помнится, арабско-французский перевертыш дядюшка Иса начинал именно с чая.

– Это входит в стоимость покупки?

– Если вы приобретаете больше чем одну книгу, – то да.

– А если нет?

– Если нет – я угощу вас кофе просто так.

– Именно меня?

– Сюда редко кто заходит, мадемуазель. Бывают дни, когда я не слышу человеческого голоса. Люди совсем перестали читать. И это печально. Очень печально.

– В Париже нельзя грустить, – мягко напоминаю я.

– Вы усвоили урок, прилежная мадемуазель. – Старик в шутку грозит мне пальцем. – Но когда я говорил об этом, то имел в виду только молодых и очень молодых людей. Тех, кто не читает книг. Книги – еще один повод для грусти…

– Почему?

– Потому что жизнь в них так прекрасна и трагична, какой никогда не бывает в действительности. Потому что жизнь в них недостижима. А опыт, который они нам несут, непостижим. Неумение воспользоваться опытом – разве не печально?

– По-моему, неумение воспользоваться опытом – прекрасно.

– Вы рассуждаете как очень молодой человек.

– Я рассуждаю как человек, который собирается приобрести книгу о китах и дельфинах. А их опыт вряд ли мне пригодится.

Старик симпатичен мне, я – приятна старику, мы оба улыбаемся друг другу совершенно искренне, за стендом с путеводителями обнаружилось прелестное местечко: низкий стол и две таких же низких скамейки, обитых потрескавшейся от времени кожей. Пока я изучаю рисунок трещин на коже, старик скрывается за пологом из плотной плюшевой ткани и уже оттуда кричит мне:

– Вы будете кофе с сахаром?

– Если можно…

Я ожидала совсем другого кофе – настоящего, с терпким ароматом: в духе мимолетного знакомства, которое (по прошествии времени) оказывается судьбоносным. Но принесенная стариком темно-коричневая жидкость отдает желудями, так что наличие в ней сахара можно считать спасением. Еще одно несомненное достоинство кофейной бурды – она горяча.

– Кофе, правда, не очень хороший, – запоздало оправдывается старик.

– Хемингуэя он бы вряд ли вдохновил.

– Но вы ведь не Хемингуэй?

– Нет.

Мне легко признаться в том, что я – не Хемингуэй, не Генри Миллер и не Сара Джессика Паркер, мне вообще – легко, впервые за четыре часа пребывания в Этом городе. Все из-за старика, из-за его манеры улыбаться сквозь бороду; улыбка похожа на бледную луну, она путается в ветках заснеженного леса. Я не в состоянии представить состарившегося Фиделя молодым и полным сил – из того времени, когда борода была черной как смоль и сражала наповал соратниц по борьбе. Поэтому в кофе, который принес старик, нет никаких подтекстов, это – кофе и больше ничего.

– …А кто вы?

– Я? Иностранка в Париже.

– В молодости я видел множество таких женщин. Они везде были иностранками, не только в Париже.

– Где же еще?

– Да где угодно. В любви, в постели, на пикнике, в читальном зале библиотеки, в просмотровом зале синематеки, в вагоне подземки, в салоне автомобиля… Потом их стало меньше, а потом они исчезли совсем.

– Все до единой?

– Да.

– Почему?

– Я постарел. Только и всего. И женщины больше не кажутся мне иностранками. У меня нет желания изучать их язык. А им даже не придет в голову разговаривать на моем.

– Это грустно.

– Это старость. Откуда вы приехали?

– Из Марокко.

– Тогда зачем вам путеводитель по Марокко?

– Я скучаю по дому.

– Этот город живо вас развеселит.

– Не думаю.

– Там, наверное, очень жарко – в Марокко?

– Там все по-другому.

– У меня дома есть деревянная шкатулка из Марокко. Я храню в ней счета. Когда-то в молодости ее подарила мне одна иностранка.

– Иностранка в вагоне подземки или иностранка на пикнике?

– Иностранка в любви. А до постели дело не дошло. Жизнь в Марокко не слишком весела?

– Там все по-другому, потому и жизнь другая.

– Зачем же вы приехали сюда, если так скучаете по дому?

– Мне предложили работу в Париже.

Останутся ли в силе наши договоренности с Алексом Гринблатом – неизвестно. Особенно теперь, когда Саши Вяземской больше не существует в природе. Русской Саши, Алекс не раз давал мне понять, что его интересует «русская Саша».

– О-о, я поздравляю вас. Немногие получают предложение работать в Париже.