После конца

Математическая матрица привязала к календарю развитие сценарных конфликтов, совместив в одном уравнении логику саморазвития и саморазрушения землян. Протонные протезы денатурированных спиртом ДНК производили прагматичных детей. Крик прорвавшегося на свет малыша заглушил скрипы беспризорных домишек, поселив в меня бремя семейной ноши. Морозным утром я прижимал к себе спящего сына, усаживался на картонку и катил его в предрассветное зарево по обледенелому треку. Играя серьёзную роль, я прятался за спиной ребенка, разбиравшего новый мир на иконки и модули.

«Рассудительный старичок» легко переходил на следующий уровень игры. Видя себя виртуальным персонажем, он поднимался до сознания руководившего им «ментора мира», во фракталы верхних материков, высших сознаний. Накануне Дня знаний сынишка выстирал тряпичного далматинца, напачкал ему новые пятна, считывая вложенное в него обожание. Вся Земля стала для него школой, ученики получали знания, которые определяли природу своего существования. Мой ребенок разложил школьные принадлежности, причёсывая организованное пространство. Ему досталось в первый же день. Он убрал запачканного кровью Спота в призрачный рюкзак своего детства.

Сын усвоил правила игры. «Небесные геймеры» резалась в его игры. Желал он узнать любовь в людях и класс озарялся Машиной радугой. Как ароматно пахли её слова, как натурально горели банты в её хроматическом ореоле. Это была первая и последняя страсть в его жизни.

Мы забрались на сопку Бобрового Лога, в маршруте сына значился чужой мир, чуждый коллективный разум. Живя в информационных потоках наземных коммуникаторов, многомерный исследователь не замечал моих заботливых движений. Шаровая молния корабля впаивала мосты и дороги в материнскую плату города.

— Я пытался наладить с тобой отношения, — прокричал юноша из невидимой глазом пустоты.

Пришибленным коконом я покатился с горы, отбивая на выступах привязанности и надежды. Впервые я смотрел на себя сверху — вниз, как на безголосую частицу космических течений. Я нес свой жребий, писал свой сценарий, пускал вход пробившегося на мою поверхность Бога и снова возвращался к любви и свободе. Планета двигались по орбите, человек мог и должен был двигаться против течения жизни.

В глубинах своего детства я находил знаки, расставленные продолжателем моего рода. Я стремился к нему незапятнанной душой далматинца Спота, рвением контактера, горящего желанием снять родовое проклятье.

Мы снова плыли в одной лодке, вращались в энергиях плотной части звезды. Утопленный во тьму шестиугольник пролил серебро на мои плечи, сковал мой дух. Угасавшая органика моего сорванца восполнялась энергией нашего рода, способной вдохновлять и оберегать потомков. В газовых Столпах зарождались новообразованные авроры, в земные чертоги слетались новорожденные дети.

Чеснегур

Я затянулся дымком жизни от приговоривших себя к эвтаназии пассажиров поезда. Выносившая меня под сердцем реальность улыбалась энергией снившихся женщин, подступая ко мне ароматом яблок, как задуманному ею Юпитеру. Я сляпал заныканную в шконку личность из слезного блеска фонарей, из освещенных граней моего характера, заменивших родным меня настоящего.

Укрытую туманом станцию усыплял голос диспетчера. «Попугай» с перегрузом-грузом на гоп — топе- топе! Уснули модули и узлы вагонного устройства, затерялся в стрелочной горловине боковой путь. Ночная радуга прилегла на алмазно-серебристую глазурь составов. «Арктические грезы», «Ледниковый экспресс», «Стрела 001» сделали рабочий парк звездным небом.

Биометалл просвечивали человеческие оболочки, затерявшихся на аварийных кроссах, порожних прогонах, тупиках и полустанках. Моя выкуренная из мерзлой плазмы огреха сгорала в кольце радиации, я уходил от сосущей пустоты электронов, от отуплявших лучей жизненных систем, сводивших простейшие импульсы в многомерное одиночество.

Бутылочный остров дрожал в переплавленном олове солнца. Поднятый со дна Отец Камень притянул меня на мерлоны своей изгороди, промыл сделанный из праха топаз в струях питного меда, в кудрях богатырских бород. Стоявшая в «большой воде» ворожея разбросала молевой лес, раскрутила свитую на ходу нить, приляпала заскорузлую, напитанную темнотой глину на все то, голое, что на мне было. Через кротовые норы, через печные заслонки, через сладкую горечь черемухи раскрывалась моя принадлежность этому краю. Я постучался в окна серо-белой метелью, манерой книжных героев, притворился скрипом раздышавшейся плоти, лишенным человеческих полутонов эхом прокуренных залов.