После чумы

«Да ну?» — шея Стэна раздулась, а глаза полезли на лоб. Уолт не испытывал у нему ненависти. Вообще ничего не испытывал, никаких чувств. По позади Стэна в мягком свете холла стояла Юнис с испуганными глазами и отвисшей челюстью, в легком платье, подчеркивавшем все ее достоинства. «Да ну? — повторил Стэн, словно пролаял. — И как же ты, черт побери, об этом узнал?»

«Узнал», — сказал Уолт и ударил его с такой силой, что Стэн пролетел через дверь и распростерся на спине в холле. А когда он поднялся, Уолт ударил опять.

Но теперь — теперь приходилось бороться с солнцем, которое уже било сквозь листву. Он чуял запах сочной травы и морского воздуха — незабываемые запахи, древние, как сама жизнь; и когда он услышал тяжелый шлепок газеты перед дверью, то непроизвольно вскрикнул, но голос его был гак слаб, что он сам его едва услышал. Юнис молчала. По-прежнему молчала. Он забеспокоился, поскольку больше не слышал ее дыхания, и когда вновь обрел голос, прошептал: «Юнис, милая, дай мне руку. Ты можешь дать мне руку?»

Он мог бы поклясться, что видел, как приподнялось ее плечо и повернулось к нему, видел лицо Юнис, живое и сияющее в утреннем свете — но, должно быть, он ошибся. Ибо когда он собрал все оставшиеся силы и кое-как дотянулся до ее руки, там ничего не оказалось.

Rust (пер. С. Слободянюк)

Комнаты для подглядывания

Я люблю уединение. Моего телефона нет в справочнике почтовый ящик заперт на ключ, а ворота автоматически закрываются, когда я въезжаю во двор. У меня свои пол-акра земли — маленький участок, огороженный со всех сторон, в самом сердце солнечного университетского городка. Домик с верандой — бунгало эпохи настоящих мастеров — построен в 1910-м, а двор утопает в буйной листве деревьев, среди которых есть два огромных дуба, заслоняющих меня от улицы, пышная бугенвилия, давно накрывшая цепи с двух сторон участка, полдюжины папоротниковых деревьев высотой в пятнадцать футов и еще целый лес влажных, пахнущих свежей землей смолосемянников, акаций и эвкалиптов, теснящихся на том, что осталось от лужайки.

Когда я вечером сижу на скамейке, то вижу лишь тени от зелени, и если мимо проезжает велосипед или парочка через дорогу начинает свою еженедельную ссору, я остаюсь абсолютно невидимым, хотя сижу прямо вот здесь, вытянув ноги и все слыша. Сколько себя помню, я не был на концертах или спортивных состязаниях; я не хожу в театры и в кино, потому что меня раздражает толпа — вся эта давка, гул, зловонное дыхание, злобные взгляды, не говоря уже о микробах, нависающих над массой голов, как грязные деньги над жульнической ставкой. Нет, я не чокнутый. Я не псих. И я не стар — не слишком стар (в ноябре мне будет сорок один). Но я люблю уединение и в этом нет ничего плохого, особенно если столько работать. Поэтому, въехав в ворота своего участка, я желаю остаться один.

Шесть дней в неделю и два вечера я смешиваю Mojitos[58] и мартини в отеле «Эль Энканто», где ношу галстук-бабочку и застывшую улыбку. Я не держу домашних животных, не люблю пешие прогулки, мои родители умерли, а жена — бывшая — возможно, тоже. Придя домой из «Эль Энканто», я читаю, вожусь в саду, жарю что-нибудь на сковородке, периодически убираю и слушаю, что передает по радио местная станция. Когда есть настроение, работаю над своим романом (рабочее название «Праматерь рек») или над магистерской диссертацией «Клаустрофобия в вымышленной вселенной Франца Кафки», которую должен был закончить вот уже одиннадцать лет назад.

Однажды вечером я сидел на скамейке — был понедельник, выходной, солнце застыло прямо над деревьями, птицы рассекали воздух, а в каждом бутоне и в каждом цветке сидела пчела — и вдруг услышал раздраженный женский голос, доносившийся с крыльца соседнего дома. Она пыталась взять себя в руки, пыталась справиться с голосом, но я не разбирал, что она говорит. Голос поднимался, падал, а затем раздался голос моего соседа, который что-то говорил в ответ, — что-то резкое, краткое, подчеркнутое перед концом фразы стуком захлопнутой двери.

Далее я услышал звонкий стук каблучков по тротуару — тук-тук-тук — они спустились к дому Шустера, повернули налево на дорожку и остановились у моих ворот — разумеется, запертых. Я здорово встревожился. Заложил палец между страницами романа, который в тот момент читал, и затаил дыхание. Когда раздался стук в ворота, я напрягся, силясь разглядеть что-нибудь сквозь плотную листву дубов, а затем услышал голос.

— Эй, алло! Эй!