После чумы

Уолт посмотрел на старика, а старик смотрел прямо сквозь него. Именно в этот момент рассеянный водитель тронул с места, и старик упал в своем поношенном лоснящемся костюме, как марионетка, у которой перерезали веревочки. Никто не знал, что делать: ни мамаша с хнычущим младенцем, ни подросток в слишком больших ботинках, ни две толстые старые курицы с застывшими масляными улыбками на лицах, — только Уолт машинально поднялся с кресла и поставил старика на ноги, будто это был лишь костюм, набитый ватой, без человеческого тела внутри; он мог бы поднять десяток таких или сотню, поскольку сам был сделан из железа, и железо текло в его жилах, наполняя мышцы, которым все было под силу.

Пока шла «Таинственная улица», Юнис успела выпить еще дважды и теперь сидела с закрытыми глазами, слушая следующую программу. Она не спала — она вообще больше не могла спать, лишь дремала, грезила и вызывала из давнего прошлого самые смутные воспоминания, болтаясь где-то между сознательным состоянием и его неясной противоположностью. Странный голос бубнил ей прямо в ухо и не давал провалиться в бессознательный сон: «Удивительно, но ей словно была известна вся моя жизнь; она говорила, что скоро я получу наследство, и я его получил, а буквально на следующий день встретил мечту всей своей жизни…». Тут Юнис впервые обратила внимание па пустое кресло мужа. Куда это он подевался? Может, пошел прилечь, вот, наверное, в чем дело. А может, он на кухне разрезает листы газеты — большие, вечно чуть кровоточащие руки, карандаш в толстых тупых пальцах, выпивка при свете, падающем из окна, кажется жидким золотом, и кроссворд весь исчеркан его черными каракулями. Она знала, что у него рак кожи рук — крошечные точки свежей крови выступали пунктиром в тех местах, где раньше были сплошные мышцы, но он ничего с этим не делал. Ему было наплевать. Как и на свою грыжу. «Так или иначе я скоро умру», — говорил он, и эти речи, как и следовало ожидать, ужасно ее раздражали. «Как ты можешь?» — возмущалась она и получала прямой ответ: «А что? Ради чего мне жить?» И тогда она глядела на него, щурясь и моргая — иначе он расплывался, и у нее не получалось смотреть так же надуто и капризно, как Марлен Дитрих в «Дестри скачет вновь».[54] «Ради меня, малыш, — говорила она. — Ради меня».

Подумав о кухне, она туда и направилась, слегка пошатываясь после долгого сидения па одном месте — лодыжки совсем не работали, совсем, словно на них навесили здоровенные покрышки от грузовика, пока она смотрела телевизор. Кухня сияла, в окна лилось солнце, и все недоеденные остатки нескольких беспорядочных трапез вписывались в чистоту и красоту, от которой перехватывало дыхание и хотелось плакать: карамельно-коричневая бутылка кленового сиропа, голубая — «Виндекса»[55] и красная — кетчупа стояли вместе просто и естественно, как полевые цветы. Прелестная кухня. Самая прелестная и мире. Или когда-то такой была. Они перестраивали дом в 66-м. Или это было в 69-м? Раковина с двойным алюминиевым покрытием, плита с системой самоочистки, крепкие дубовые шкафчики и никакого дешевого ламинирования — благодарю покорно. Она любила кухню. И кухня дарила ей ощущение ответной любви, становясь местом, куда можно было бежать от библиотечных сплетен, где можно было укрыться от всех личных неурядиц и ждать мужа, который придет домой после тренировки по футболу, баскетболу или чему там еще — в зависимости от сезона.

Затем появилась мысль — точнее, чувство, поскольку теперь она руководствовалась чувствами, а не мыслями, — что, наверное, следует разогреть на обед банку томатного супа и неплохо бы для разнообразия открыть еще одну для Уолта. Хотя она знала, какой будет его реакция. «Не могу я это есть, — скажет он, — это не для моего желудка. Ты что, думаешь, мне все еще тридцать восемь?»

Что ж, да, честно говоря, так она и думала. Именно в тридцать восемь он увел ее у Стэна Садовски, подбив тому оба глаза, когда Стэн попытался сопротивляться, и тогда он ел все, что она ставила перед ним на стол — креветки в соусе с хреном прямо из банки, консервированные вишни со специями и свои особые техасско-мексиканские тамали с плавленым сыром и табаско.[56] И тогда он се любил. Как никто не любил прежде. Пальцы… У него были волшебные пальцы, пальцы массажиста, человека, который знал куда и как сильно нажимать, знал все мышцы, связки и нужные точки, который умел манипулировать ею, пока она не воспламенялась и не становилась мягкой, как тряпичная кукла.

Да, это он умел. Но куда же он, черт возьми, подевался?