После чумы

Лапша слиплась у меня во рту, как мокрое конфетти. Мне не хватило смелости напомнить, что я и есть его ребенок, хорошо это или плохо.

Не то чтобы я его ненавидел — дело обстояло гораздо сложнее; наверное, в этом было что-то фрейдистское, учитывая, как он обращался с моей матерью, и то, что мне было тринадцать, и у меня были свои проблемы, когда он хлопнул дверью, — классический вариант — и моя мать ушла в себя, растеклась, как будто у нее вдруг растворился хребет. С тех пор я видел его раза три-четыре, и при нем все время были разные женщины и пачка денег, а по выражению его лица казалось, что он только что облизал на тротуаре кучу собачьего дерьма. Чего он от меня хотел? Чего ждал? Он, конечно, дотерпел, пока мои брат и сестра не закончат колледж и уедут из дома, чтобы нанести последний удар, но как насчет меня? Мне пришлось идти в школу, в десятый класс и читать его вонючий рассказ, и выдерживать взгляд учителя, как будто я мог чем-нибудь поделиться, поведать забавную личную историю о том, каково жить с гением — точнее, о том, каково было жить с гением. Его лицо маячило передо мной во всех газетных киосках, когда он опубликовал «Кровавые узы» — его постмодернистский взгляд на разрыв в семье — чистая комедия, — а затем читать интервью о том, как жена и дети не отпускали его и душили — словно у нас был не дом, а какая-нибудь тюрьма. Как будто я когда-нибудь надоедал ему или осмеливался приблизиться к святая святых, к его кабинету на втором этаже, когда он излучал там свой гений, или просил его пойти на игру младшей лиги, посидеть на скамейке и поболтать с другими родителями. Никогда. Я был почтительным сыном большой знаменитости, и самое смешное, я бы так и не узнал, что он знаменитость, если бы он не собрал вещи и не ушел.

Он был моим отцом. Худым человеком сильно за сорок с вьющимися волосами и козлиной бородкой, который одевался так, словно ему двадцать пять, видел жизнь исключительно в черном цвете и высмеивал все подряд, отчего меня внутри перекореживало. Я им гордился, Я любил его. Но потом увидел, какой он чудовищный эгоист, как будто за литературу кто-нибудь сейчас даст хоть ломаный грош, как будто он — центр мира, хотя настоящий мир теперь на улицах, в Интернете, на телевидении и в кинотеатрах. Кто он такой, чтобы меня отталкивать?

Итак, Виктория Ретке.

Я сказал ей, что никогда не трогал языком колечко в носу, а она спросила, не хочу ли я пойти к ней, послушать музыку заняться сексом, и хотя я чувствовал себя дерьмом, папиным сыночком, противным типом, которым мне быть не хотелось, я пошел. Еще как пошел.

Она жила в пронизываемой сквозняками тесной, старой, не поддающейся описанию развалюхе, сохранившейся со времен дровяных печей, в пяти кварталах от кампуса. Всю дорогу мы, естественно, пробежали — оставалось либо бежать, либо примерзнуть к тротуару, — и общие усилия, свист в легких и жжение в носу избавили нас от неловкости, которая могла возникнуть. Мы на минуту остановились в натопленном до предела предбаннике, где были прибиты в ряд потускневшие медные крючки для одежды и начинался сумеречный коридор с дверьми, покрашенными темной блестящей краской, пропахший кошками и ветошью. Я пошел за ее волосами по узкой лестнице, и мы оказались в однокомнатной квартирке размером не больше тюремной камеры. Главными предметами в ней был огромный матрац, лежащий прямо на полу, и пара динамиков, таких больших, что они могли заменить стол и, собственно, заменяли. Вместо книжных шкафов в стену врастали кирпичи и доски, как в сужающихся комнатах из научной фантастики, постеры закрывали выцветшие обои девятнадцатого века, в центре грязно-зеленого аквариума болталась, как китайский болванчик, всего одна бесцветная рыбка. Единственное окно выходило на самый невзрачный в мире пейзаж. Ванная была в конце коридора.

Как пахло в ее комнате? Как в звериной берлоге, в норе или дупле. А еще пахло женщиной. Настойчиво пахло женщиной. Я взглянул на гору лифчиков, трусиков, трико и носков в углу, а она зажгла китайскую палочку, задернула шторы и поставила «сидюк» группы, название которой сейчас говорить не хочу, но их музыка мне нравилась — со вкусом у нее все было в порядке. Во всяком случае, мне так показалось.

Она выпрямилась, стоя возле CD-проигрывателя, поверглась ко мне в полутемной комнате и спросила:

— Нравится эта группа?

Мы стояли, как незнакомцы, посреди ее комнаты, в беспорядке которой было столько личного, неловкие и смущенные. Я ее не знал. И никогда раньше здесь не был. Наверное, я казался непонятным фруктом, откуда ни возьмись взявшимся на нетронутой периферии ее собственного пространства.

— Да, — ответил я, — они классные, — и собрался развить эту мысль, отметив несколько преимуществ их техники, чтобы она поняла, какой я знающий и подкованный, но тут она вздохнула и опустила руки.

— Не знаю, — сказала она, — мне лично больше всего нравится соул[13] и церковные гимны, особенно гимны. Это я поставила для тебя.