После Аушвица

Без мамы, думая, что папа, вероятно, тоже убит, без понятия, жив ли Хайнц, я сразу же почувствовала упадок сил. Впервые я находилась в бараке одна и плакала во сне. На рассвете я тащилась по бесплодной земле на работу и с чувством отчаяния наблюдала наступавшую зиму. Что же в жизни действительно важно? Какая разница, хороший человек или плохой? Какое утешение можно найти в «Боге»?

В рабочих бараках я разговаривала очень мало, погруженная в депрессию и в бесконечное плетение веревок по четырнадцать часов в сутки; я разрывала твердый материал зубами и больными пальцами и молилась, чтобы мои изделия не были отсортированы как некачественные. Я знала, что плохо работавших людей быстро отбирали и отравляли газом. Вскоре у меня обморозились ноги и в коже появились дырки, наполненные желтым гноем, из-за чего я начала прихрамывать. Пропадало желание жить. Однажды меня позвала Капо и сказала выйти на улицу. Я проигнорировала ее, так как любое отклонение от обычного хода вещей предвещало обычно плохие новости.

– Выйди, – крикнула она, – тебя ждут!

Я поволочила ноги к выходу, надеясь, что там не эсэсовец, чье внимание я привлекла. Но когда я подняла голову, то с изумлением обнаружила своего отца.

– Папа! – зарыдала я и бросилась в его объятия. Он выглядел более исхудавшим и постаревшим, чем в прошлый раз, но его руки крепко сжали меня.

– Не сдавайся, – убеждал он. – Мы сможем продержаться, война скоро кончится. Просто держись.

Потом он спросил:

– А где мама?

Если бы только я могла сдержаться, но в тот момент меня разрывало от потребности разделить свою боль с кем-нибудь.

– Ее отобрали, – сказала я ему. – О папа, ее отравили газом!

Я почувствовала, как окостенели его руки, и он отступил, глядя на меня с ужасом и болью. Он пытался не заплакать, но его глаза выдавали чувства.

Он пообещал мне, что попытается прийти снова и постарается добраться до кухни, чтобы достать еды для меня. Вся в слезах, я кивнула, чувствуя огромное облегчение и благодарность за то, что папа и Хайнц все еще живы и что я не одинока.

Отец вытер глаза и поцеловал меня на прощание. Мы не вымолвили ни слова.

Несмотря на его страдания от известия о маминой судьбе, папа сдержал свое слово – я убедилась в этом тем же вечером в кухонном бараке. Я не знаю, как ему удалось добиться подобных привилегий; он не был под защитой СС, но у него была хорошая работа в отделе пиломатериалов, не говоря уже о невероятном личном обаянии.

– О, ну что за мужчина твой отец! – кудахтала польская девушка в кухонном бараке тем вечером, смеясь и закатывая глаза. Потом она вручила мне миску теплых овощей – почти невообразимая роскошь.

Папа всегда имел подход к дамам, даже голодным и в тюремной полосатой одежде.

Отцу удалось прийти еще раз. Он сказал мне, чтобы я не сдавалась и что союзники уже идут по Европе. Он был уверен, что война скоро завершится.

Я все еще вижу его лицо таким, каким оно было в тот день – серьезным и тоскующим, полным любви ко мне – и горько сожалею, что он не смог прийти ко мне еще раз, ведь тогда я смогла бы передать ему ту новость, которую вскоре получила сама: мама была жива. Она оставалась в больничном блоке: Минни спасла ей жизнь.

14 Освобождение

Последние дни войны мы с мамой провели, свернувшись на ее больничной койке, едва подозревая о снегопаде на улице и о приходе Рождества. Мы потеряли всякое чувство времени и пребывали в голодных мечтаниях о будущем, бесконечно говоря о еде, которой наслаждались на свободе. Я жаждала жареного цыпленка, а мама с упоением говорила о блинах с вареньем и сливками.

С тех пор как я в последний раз видела ее на «отборе», мама уже несколько смотрела в глаза смерти. Сначала ее отобрали для отправки в газовую камеру и отвезли в барак приговоренных, где женщин запирали в ожидании их последнего дня на земле.

Мама рассказывала, какие ужасные сцены происходили в этих бараках: женщины молились и плакали, некоторые теряли рассудок и в припадках безумия царапали запертые двери. Однако, верная своему слову, Минни обратилась лично к Джозефу Менгеле, который дал понять, что постарается что-нибудь предпринять. Минни не знала, спасет ли он мою мать или нет, но когда дверь барака приговоренных открылась и женщин увели, мама обнаружила, что ее нет в списке – она будет жить.

Затем, когда мама думала, что находится в безопасности, ее отобрали снова, чтобы выполнить норму по количеству жертв. Кто-то из охранников вернул ее в список, чтобы восполнить недостачу. Когда она подошла к административному столу, где охранники отмечали номера заключенных, то сказала, что на самом деле не должна быть в списке. Охранники проверили и были в ярости, обнаружив, что она права. Наконец, в последнюю секунду, маме снова удалось спастись.

Она наблюдала за тем, как уводили других кричащих женщин из ее группы к газовым камерам – а затем пламя крематориев взлетало в небо, унося человеческие останки. В какой-то момент мама смирилась со смертью. Она молилась лишь о том, чтобы Хайнц и я выжили, создали семьи и родили своих детей.