После апокалипсиса

— Я бард, — говорил он, — я должен петь. Но сегодня я спел твоим, и погибли мои. Наверняка погибли… А кэлпи…

— Фоморы, — поправила она и сдула прядку, упавшую на лицо.

— Твои фоморы сидят и пьют и веселятся, но их всех убьют… Им не выстоять против людей.

— Обними меня крепче, маленький бард, — прошептала она, — обними меня!

— Четыре песни я спел… у меня осталась только одна… только одна песня. Я больше не хочу петь о войне. Я хочу петь о любви.

— Я тоже не хочу говорить о войне. Я тоже хочу говорить о любви!

— Я хочу понять… Почему вы всегда воюете? Почему ненавидите нас?

— Но я люблю вас, — сказала она.

Он чуть не выпустил ее из рук.

— Что?

— Я люблю вас. Вы люди. Вы прекрасны. Ты прекрасен, маленький Фома, мой бард.

— Но твои воины…

— Мои воины не могут не воевать. Это их суть. Это их честь.

Она повернула к Фоме прекрасное бледное лицо.

— Когда фоморов много, они воюют друг с другом. Когда их мало — с людьми.

— Нас тоже мало, — сказал он, — и кэлпи мало. Мы нужны друг другу. Вместе легче выжить. А мир жесток.

— Мы нужны друг другу, — согласилась она, — иначе с кем мои воины будут воевать.

— Я сложу песню, — сказал он, — песню о любви. Я бард, я сумею прекратить войну. Я перевертыш, я человек и кэлпи, я все сразу, я сумею так, как никто до меня.

Где-то за его спиной раздался всплеск. Ондатра нырнула, оставив на лунной дорожке темную прореху.

— Ты бард, — согласилась она, — ты мой бард. И мой любимый. Идем, идем со мной!

Она потянула его за руку.

— Ты появляешься и исчезаешь, — пробормотал он, — где ты находишься, когда тебя нет?

Она рассмеялась.

— Везде и нигде, как сейчас. Пойдем! Я скажу тебе тайну, страшную тайну…

— О чем ты?

Она прижалась к нему тесно-тесно, обхватила его руками и прошептала, щекоча ему ухо:

— Королева скоро умрет!

— Королева умрет? — переспросил он растерянно. — Почему?..

«Ты бард. Ты пил молоко королевы…»

— Она уже очень старая. Очень старая. Это ее последние подданные. Это не важно.

— Что не важно?

— Все. Все это. Пойдем, пойдем со мной. Ты сам увидишь…

Она вновь потянула его, белые пальцы едва смыкались на его запястье, запястье было широкое, а ее пальцы — крохотные и нежные, как у ребенка.

— Где ваши женщины? — зачем-то спросил он.

— Какие женщины? — Она подняла тонкие брови. — Погоди, что это?

— Где? — насторожился он, потому что она задрожала и вновь припала к нему.

— Там… далеко… уже ближе… такое страшное!

Он поднял голову.

Из-за горизонта катилась волна гула, волна рева, черно-багровая волна, она была точно прилив, грохочущий по Дельте, сметающий все на своем пути. Он поднял голову.

Страшные, грозные самолеты проплывали над ними, даже отсюда, снизу, они казались огромными, и брюхо у них было набито бомбами, точно рыба — икрой…

— Это с Суши, — сказал он. — Суша прислала самолеты. Суша не позволит, чтобы кэлпи нападали на нефтяные вышки. Никогда не позволит. Я знаю этих людей. Они не успокоятся, пока не истребят всех вас. Они будут разыскивать вас и убивать. И ставить ловушки. А я — единственный бард.

Она кивнула.

— Ты — единственный бард, — согласилась она, — мой бард. Ты сделал все, что мог. Все, что нужно. А значит, теперь я могу забрать тебя. Пойдем же. Мне страшно… Эти ваши страшные машины… Я заберу тебя в такое место, где их нет! Где тебя никто не найдет! У нас с тобой так мало времени!

Он покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Я бард.

— Ты храбрец, — она провела ладонью по его лицу, прощаясь, — ты мой бард, и ты храбрец. Когда устанешь воевать, просто садись в лодку… Бард знает путь к запретному острову, только бард и знает его. Садись в лодку, вспомни меня, вспомни нашу поляну… И ты придешь туда. Только поторопись, королева умирает.

Она взяла его за плечи маленькими ладонями, повернула и легонько подтолкнула в спину.

— Иди, — сказала она, — иди и помни: королева скоро умрет.

Когда он обернулся, поляна погасла… Не было ни цветов-тройчаток, ни золотоглазок… Только зелень и тьма.

Такая прекрасная, думал он, нечеловечески прекрасная… вообще нечеловеческая.

Какое счастье держать ее в ладонях… Ее лицо в моих ладонях — точно маленькое озеро чистой воды, полные ладони чистой холодной воды, в которой играет солнце.

Какую песню я спою ей, ах, какую песню!

Черная фигура выдвинулась из тьмы, и он вздрогнул. Потом понял.

— Ты следил за мной, Ингкел?

— Я всегда слежу за тобой, — сказал Ингкел, — так мне велел Элата.

— Элата мертв.

— Да, — согласился Ингкел, — Элата мертв. Но я жив. Быть может, ты вздумаешь бежать. Быть может, ты вздумаешь уйти к своим. Ты предал своих, предашь и нас…

— Я никого не хотел предавать, Ингкел. Это помимо меня. Но сейчас это не важно.

Они шли бок о бок по пустой тропе с погасшими цветами-тройчатками.

— Видел самолеты? — спросил Фома.

— Да.

— Будет война.

— Да, — сказал Ингел, — будет война. Мы все умрем.

— Ингкел…

Сколько терпения нужно, подумал Фома, чтобы объяснить очевидное.

— Это война. Сначала они ударят с воздуха. Потом зачистят оставшихся. Никто не уйдет.

— Значит, мы умрем, — сказал Ингкел. — Спой нам. Спой нам песню сбора. Спой песню боя.

Он повернул к Фоме спокойное улыбающееся лицо.