После

— Четыре женщины в доме! — бурчала мама Софии, вызывая у Вагариуса веселую улыбку. — Мы сами неспособны убраться, что ли?!

— Вы с Софией работаете, а Лиз и Рози слишком маленькие, — возражал Вано, и Синтия раздувалась от возмущения.

— Одной шесть, другой двенадцать! Для того, чтобы убираться, они достаточно большие! — отрезала она, на этом поставив точку в вопросе.

Комната Софии была теперь в два раза больше прежней, и пока оставалась пустой, но Вано, по-видимому, решил постараться исправить этот маленький недостаток, а заодно отыграться за двадцать шесть прошедших без него лет. Каждый день он что-нибудь дарил, и не только Софии, но и ее маме, и сестрам, расцветая от радости, когда они со смущенной неловкостью благодарили его. Даже Синтия не могла ругаться на Вано за подарки, покорно принимая их, а уж когда Вагариус подарил Элизе то, о чем она мечтала пару лет — магтелескоп, — и вовсе посмотрела влюбленными глазами. Если бы Вано догадался в тот момент повторить предложение руки и сердца, она наверняка приняла бы его, но он промолчал.

София же, поздравив сестру, поспешила уйти к себе, прячась от этого телескопа, который напоминал ей об Арене.

Ее император тоже любил звезды и другие планеты, как и Лиз. Он показал ей две прекрасные кометы, тогда еще не зная, что они и сами станут ими — разлученными влюбленными, которым если и суждено встретиться, то очень нескоро.

Однажды утром запищал почтомаг Софии, как всегда, оповещая ее об ответе Агаты и Александра. Со дня переезда в дом Вано у нее появился личный почтомаг — Вагариус сам купил, — и София вздохнула с облегчением. Каждый раз, когда приходило письмо, мама смотрела на нее с такой тревогой, что девушке хотелось где-нибудь спрятаться. Теперь она получала письма сама, и Синтия не имела возможности видеть, как дрожат пальцы дочери, когда она вытаскивает конверт из почтомага.

Но на этот раз внутри были не только рисунки наследников и письмо Агаты. На четвертом листке бумаги неумелой рукой, которую София сразу узнала, оказался изображен купол оранжереи, а на обратной стороне было написано: «Мне кажется, или мой рисунок больше похож на мыльный пузырь? Агата и Александр тоже так думают».

По правде говоря, София была солидарна с детьми — рисунок Виктории действительно напоминал обычный мыльный пузырь среди травы и деревьев, нежели купол прекрасной оранжереи. И это явно было из-за того, что императрица рисовала не с натуры.

София села за стол, взяла несколько листков бумаги, ручку, карандаши и краски, и принялась за ответное письмо.

* * *

В тот вечер, когда Арен разговаривал с детьми, Виктория действительно не выдержала и подслушала их диалог, и окончательно уверилась в том, что ревность ни при чем и она не может ошибаться — иначе муж говорил бы все совсем иначе. Рассуждения про свободу и золотую клетку не имеют никакого отношения к работе аньян, а уж его слова «я тоже скучаю по ней» и «конечно, люблю» — тем более. Так говорят о любимых, которых вынуждены отпустить, а вовсе не о чужой женщине.

Да и разве выглядел бы Арен настолько печальным, если бы относился к Софии просто хорошо, а не любил ее? Виктория допускала, что муж может быть расстроен еще и из-за умершего ребенка, точнее, двоих нерожденных детей, но Арен никак не приходил в нормальное состояние, и это было странно — Агата ведь осталась жива, это главное. Даже Виктория уже справилась со своим горем, а император все ходил мрачнее тучи, и глаза его казались двумя черными провалами на застывшем, как у покойника, лице.

Виктории было больно смотреть на него, но еще больнее было оттого, что она ничего не могла поделать. Она не могла помочь, хотя очень старалась. С ее точки зрения, она вела себя идеально — не капризничала, не задавала вопросов, была предупредительной и ласковой. И она видела, что Арен ценит это. Он благодарил и хвалил ее, но при этом оставался равнодушным, неживым.

Виктория чувствовала себя беспомощной. Первое время она злилась на Софию — за то, что та отняла у нее любовь мужа, — но продолжалось это недолго. Сеансы с Силваном что-то переломили в ней, позволив смотреть на все под другим углом, и Виктория с неожиданной и горькой ясностью поняла, что София не могла у нее ничего отнять. Потому что у нее ничего не было. Арен никогда не любил ее.

«Получается, это не она отнимает у меня, — подумала Виктория, усмехнувшись. — А я — у нее. И у Арена. Я не даю им возможности любить друг друга».

Нет. Это несправедливо. Она ничего плохого не делала, не разлучала их, не просила Софию уехать из дворца, не обвиняла и не обличала. В их разрыве ее вины не больше, чем вины Арена — в том, что он так и не смог полюбить жену. Они просто сделали то, что должны были сделать, раз не могут быть вместе. Расстались. И теперь страдали. Виктория видела это по мужу и понимала, что с Софией наверняка происходит то же самое.

Но она ничем не может помочь им. Разве не так?