Портреты и размышления

Остальная часть нашего рассказа приводит нас к основам технической и военной истории нашего времени. Резерфорд не создал те замечательные машины, которые сыграли решающую роль в современной физике элементарных частиц, хотя некоторые из его учеников, особенно Кокрофт, начали их строить. Резерфорд работал с допотопными, простыми приборами, но действительно выжимал из них все, что они могли дать. Его исследования остаются высшим достижением самостоятельной и индивидуальной работы ученого в области экспериментальной физики. Никто не сумел бы теперь работать так — «с помощью сургуча и бечевки», как говорится в старой кавендишской поговорке.

Дело делалось не без шума, с ссорами и спорами, но и с такой бьющей через край творческой энергией, с таким пылом и жаром, словно исследовательская работа была самым легким и самым естественным призванием в мире. Наряду с этим у Резерфорда был большой интерес к искусству, особенно к литературе. Он много читал, значительно больше, чем иные литераторы. Но он не читал критических статей. Он враждебно и подозрительно относился к людям, которые обволакивали туманом трудностей научные исследования, разводя длинные и тягучие методологические сентенции, чтобы объяснить вещи, которые он в совершенстве понимал интуитивно. «Те господа» — так называл он их. «Те господа», то есть философы-логики, критики, метафизики. Они были умны, обычно более ловки, чем он, и в спорах с ними он часто оказывался в невыгодном положении. Однако они никогда не создавали ничего серьезного, в то время как он был величайшим ученым-экспериментатором нашего века.

Я слышал и более высокие оценки. Помню, в частности, одну дискуссию спустя год или два после его смерти, в которой принимали участие ученые с мировым именем: Дарвин[30], Дж. Тейлор^{276}, Р. Фаулер^{277} и некоторые другие. Был поставлен вопрос: является ли Резерфорд величайшим ученым-экспериментатором со времен Фарадея^{278}? Без всякого сомнения, отвечали они. Может быть, более значительным, чем Фарадей? Возможно, что и так. В таком случае сколько лет было бы потеряно, если бы не появился Резерфорд? Насколько позже мы познали бы ядро атома таким, каким мы сейчас представляем его себе? Вероятно, лет на десять позже. Но, скорее всего, лет на пять.

Разум Резерфорда был так могуч, что в конечном счете он согласился бы с этим суждением. Но оно ему не понравилось бы. Его оценка своих сил была реалистической, но если она и грешила в чем-то, то не в сторону скромности.

— Для этой частицы в атоме нет места, кроме выясненного мною, — однажды услышал я от него в большой аудитории.

Ему было свойственно переоценивать масштаб своей работы процентов на десять. Была у него эта слабость: он всегда стремился казаться несколько величественней. Жажда славы? Он любил каждое ее проявление: почести, звания, общество высокопоставленных лиц. Он рассказывал: «Стою я как-то в гостиной Тринити-колледжа и вижу, входит какое-то духовное лицо. Я говорю ему: я — лорд Резерфорд. А он отвечает мне: а я — архиепископ Йоркский. И я полагаю, что оба мы не поверили друг другу».

Резерфорд был великим человеком, истинно великим. В нем, правда, не было утонченности, но зато он был умен, талантлив, отзывчив и великодушен, насколько может быть великодушен человек. Его тщеславие было столь же велико, как и его мудрость, — сочетание, которое встречается чаще, чем думают, особенно в молодости. Он наслаждался своей жизнью, полной удивительных побед. В общем-то, он восхищался самим собой. Но я убежден, что до последних дней его терзало чувство болезненной неуверенности.

Где-то в глубине этой богатой творческой натуры прятался больной, сжавшийся в комок нерв. Стоит только прочесть письма, написанные, когда Резерфорд был еще молодым человеком, чтобы убедиться в этом. У него бывали такие приступы сомнений в себе, которые нельзя полностью объяснить только, лишь бедными детством и юностью, прошедшими в далекой британской колонии. В душе он был колеблющимся и нерешительным, что кажется странным в молодом человеке незаурядных способностей. Он скрывал свой ум, таил в себе свои возможности. За всем этим стояла какая-то непонятная робость и неуверенность в себе. Он не переставал опасаться, что к нему относятся свысока, даже когда он стал мировым ученым. Архиепископ Лэнг^{279} однажды проявил бестактность, высказав предположение, что у знаменитого ученого, вероятно, нет времени для чтения. Резерфорд тут же почувствовал, что его воспринимают как невежественного простака. Он назвал огромный список книг, прочитанных им за последний месяц, а затем полуневинно, полузлорадно спросил:

— А что вам удалось прочесть, ваше преосвященство?

— Боюсь, — прогудел архиепископ голосом, идущим откуда-то из глубины груди, — что человек в моем положении действительно не имеет свободного времени.

— Ах, да, конечно, ваше преосвященство, — с торжеством подхватил Резерфорд. — Это, должно быть, собачья жизнь. Действительно собачья!