Порт

Пошел по каютам и набрал кипятильников полную охапку. Матросы старпому пожаловались, и он к старшему с претензией:

— Что это Обиходов своевольничает? Гегемонов оставил без каютного чая.

И тут старший — вот уж не ожидал от него — старпому разъяснил:

— Пользоваться кипятильниками запрещено по технике безопасности.

Вечером Сергеича вызвал капитан и потребовал на меня рапорт. Старший сказал, что не видит оснований, и хотел объясниться, но говорить ему не дали. Утром дед приказал наладить систему «Ноксов», которая не работала из-за отсутствия запасных деталей. И старший каждый день теперь, облачившись в робу, пропадал в тоннеле труб, где стояли датчики. Садился в тележку на дне тоннеля и, оттолкнувшись, исчезал с глаз долой до самого обеда — пытался что-то смастерить из сгнивших остатков. Тоннель — не лучшее место для работы: сквозняк, холодина, теснота, солярка по днищу гуляет, работать приходится лежа. А главное — бесполезно, все точки все равно не наладишь. Старший простудился, по телу пошли нарывы. Лицо осунулось, стало резким, злым — больно на него смотреть было.

Я предложил ему помочь, но он грубо обрезал:

— Не лезь!

И, закусив удила, продолжал свои поездки.

На Димыча тоже давили, призывая фиксировать мои упущения по вахте, но он только посмеивался. Дед стал с ним строго официален, прихватил за грязный трап, за «кофе-тайм», за шлюпочную лебедку. И все-таки вывел его из терпения. Димыч выбрал момент, когда они вдвоем остались в центральном посту, и вразумительно ему растолковал, что жаловаться, писать про пьянку он не будет, но если придирки не прекратятся, он поговорит с дедом, как мужчина с мужчиной, ему, мол, не привыкать. Дед поверил ему, засопел, налился краснотой и так хряснул железной дверью, что сработал датчик пожарной сигнализации.

Меня срочно вызвали на мостик, и я, оставив на мачте недоделанную люстру, спустился с верхотуры и пошел.

— Пока вас дождешься, — судно сгорит, — встретил меня третий штурман.

Высокий, упитанный, в фирменной рубашке и джинсах, туго обтягивающих плотный зад, он по-хозяйски вышагивал у стекла.

Раньше у нас с ним была стихийная неприязнь. Теперь он получил на нее официальное право и не упускал возможности этим воспользоваться, — видел же, шельма, что я на мачте сижу.

— Сработал пятый луч. Быстро выяснить и доложить, — интонационно подражая капитану, распорядился он.

— Пятый луч — это ЦПУ. Позвони, там скажут. Ложное срабатывание, — ответил я.

— Не позвони, а позвоните, — отчеканил он и твердо посмотрел на меня: — Вам что, не понятно распоряжение? Идите и выполняйте!

Без капитана на мосту он королем себя чувствует. Уселся в кресло-вертушку, развалился, взял с подоконника недопитую чашку.

— И что за моряк нынче пошел? — обратился он к Гоше Парижанину. — Никакой субординации!

Гоша животом навалился на колонку авторулевого, рукой щеку подпер, мотивчик какой-то мурлычет. Не очень-то он реагирует на слова начальника.

Я открыл дверь, набрал побольше воздуха и как гаркну через плечо:

— Капитан идет!

Штурман подскочил с кресла, будто встрепанный кот. Брызги кофе до самого стекла долетели, и чашка по палубе покатилась.

Я пошел вниз, в машину, не очень торопясь. Гоша сверху меня догнал с чашками в руках, веселый.

— Ты осторожней шути, заикой сделаешь человека, — засмеялся он на ходу и побежал на свою палубу.

Трепета перед начальником он не испытывает, это так, но посуду все же за ним моет, хоть и Парижанин.

Лучше бы его просто Французом назвать, потому что в Париже он не был, но во Франции точно, работал. На базе, на «Рыбном заливе». Толя мне сказал, а потом я уже сам услышал в подробностях. Что ни говори, а возможности у этого флота обширные. Шутка ли, полгода прожить во Франции. Гоша любит рассказывать про ту красивую жизнь. Так, примерно: