Порт

Много раз выходил Олег на связь, даже с Ленинградом как-то разговаривал из Индийского океана, но всегда, когда он слышал в трубке знакомый голос, его не оставляло ощущение чуда. И сейчас, когда на «Зените» отозвались, Олег смотрел на Серого с почтительным уважением, будто он и впрямь был волшебник.

Еще жив в нем был холод и ощущение безжизненного хаоса, а над пустотой и холодом Антарктики, минуя темноту, непогоду и морские мили, спокойными голосами разговаривали два человека.

— Иди, это тебя, — позвал его Серый и передал в руки трубку.

Деда Ярцев нашел в ЦПУ и когда выложил ему свою программу, тот даже руками замахал:

— Идите, идите, отдыхайте. Через три часа швартовка.

— Через четыре, — сказал Ярцев, — но не в этом дело.

— А в чем дело? Вот вы мне скажите, Олег Иванович, в чем дело? Что с вами происходит? Я же вижу. И скажу откровенно, не только я. Мне в самом деле надоело чувствовать себя пацаном, когда я вру капитану, помполиту о ваших каких-то сложных семейных обстоятельствах, о вашей стахановской работе. Все, думаю, пройдет, попсихует человек и успокоится. А вы, вместо того чтобы одуматься, затеваете новую авантюру.

— Это не авантюра, Василий Кириллович.

— Тоже мне, помощничек! Вы посмотрите, на кого вы похожи! Бог знает, в чем душа держится, а туда же. И речи быть не может, идите, отдыхайте, я вам сказал, ночью поднимут на швартовку.

Дед отвернулся и зашагал по ЦПУ, показывая, что разговор окончен, но Ярцев видел, как подергиваются его худые плечи, словно он еще разговаривал сам с собой.

У мнемосхемы дед развернулся и когда шел навстречу, делал вид, что не замечает Ярцева. Глаза его смотрели в сторону отчужденно и неприветливо, Ярцев видел, что он расстроен.

Когда дед поравнялся с ним, Олег сказал:

— Я же не в круиз прошусь.

— Вот-вот, вы подумали, что вас ждет? «Зенит», — передовое судно. Капитан рвется к ордену. Вы представляете, как там работают, на рыбе, на подвахте. А потом еще прогнившие движки латать.

— Да, фабрика там… при такой эксплуатации…

— Вот именно, — обрадовался дед.

— Веселая будет жизнь, — вздохнул Олег.

— Пять месяцев так работать! Вы что, решили себя вконец угробить? — взволнованно проговорил дед.

Необычная горячность деда казалась Олегу странной.

И тут Ярцев понял: «Это он обо мне печется. Меня отпускать не хочет. Не электромеханика, а меня».

— Что-то с вами происходит…

Дед склонил голову и смотрел на него поверх очков, ожидая откровенности, но Ярцев только улыбнулся ему:

— Происходит, Василий Кириллович, вы правы.

— Не знаю, что и делать… Зарезали вы меня без ножа. Ну да ладно, раз вы так твердо, давайте пробивать вместе. Не думаю, что это будет просто.

— Спасибо, — сказал Ярцев, сдерживая желание обнять его сухие узкие плечи.

Дед поправил очки, потом снял их и, отведя от глаз, стал смотреть сквозь стекла.

«Может, спросить его про Ленинград? Хотя бы про дом, про арку с лепниной? Когда мы еще свидимся?»

Но тут замигала лампочка на мнемосхеме, загудел ревун.

Ярцев снял сигнал и сказал деду:

— Ничего страшного. Это перелив цистерны.

Дед кивнул, нацепил очки и снова пристально и напряженно посмотрел на Олега, будто ждал от него каких-то важных, последних слов.

Ярцев подошел близко и встал, касаясь его плеча. Дед не отстранился. Чтобы скрыть неловкость, Ярцев сказал:

— КЭТ теперь работает, — и нажал пробный пуск.

— Будет о вас память, — не оборачиваясь, произнес дед.

— «Память» тоже работает, — сказал Олег. — Все ячейки проверены.

Клавиши машинки ритмично и сухо отбивали параметры.

— С пожарного насоса я снял перемычки, — сказал Олег, — перед приходом не забудьте поставить.

— Хорошо, — ответил дед. — Все-таки хорошо, — повторил дед и улыбнулся тихо. — Хорошо, что встретились, хорошо, что расстаемся. Жаль, что мало поговорили. Я хотел бы, чтобы вы меня поняли и не поминали лихом. — Ярцев хотел возмутиться, но дед остановил его: — Подождите, я скажу, думаю, вы поймете меня. Я знаю, многие обвиняют меня в либерализме, а у меня ведь это очень глубоко. Наверное, грешно так говорить, но я рад, что жил тогда в Ленинграде и испытал то, что немногим дано. И теперь я знаю, что такое плохо. Сейчас многие утратили или вовсе не имеют той основы, которая должна быть в каждом движении, каждом поступке — жизнь прекрасна! И поэтому все, что происходит в мирное время — это небольшое отклонение от этой нормы. Озлобленность, ссоры, недовольства возникают оттого, что про это забыли. А я уж, коль живу, коль жить остался, хочу, чтобы об этом помнили, и стараюсь помочь тем, кто не понимает. Не для всех такой счет годится, но я знаю, что я иначе не могу.

— Может быть, и не для всех, — сказал Ярцев, и чувство утраты и недосказанности ожили в нем с новой силой.

— Жаль, что писем писать нельзя, — вслух подумал Ярцев.

— Радиограммы, — сказал дед, — краткость — сестра таланта.

— Был бы талант, — сказал Ярцев.

— Была бы сестра, — отозвался дед.

— Были бы радиограммы…

Ярцев пожал протянутую руку.

«Брат или нет? Какая, в сущности, разница! Разве в этом дело», — подумал он, сглатывая подступивший комок.